Всех с наступившим Новым годом! Мне хотелось бы сделать подарок той небольшой, но очень важной для меня части аудитории, которая готова читать много. Сейчас вообще не время лонгридов. Да я и сам грешен. Все чаще сталкиваешься с ситуацией, гениально описанной в горячо любимых мною стихах-пирожках: "Поскольку времени немного, я лучше матом объясню". Нам давно не до длинных текстов. И все же есть и такие, кто, несмотря ни на что, всегда готов, и они заслужили свое право на подарок. А когда, как не сейчас, когда у нас наступает знаменитое российское "с первого по тринадцатое".
Давно хотелось что-нибудь написать о "реалиях на земле", к которым так часто апеллируют власть предержащие в России. Иными словами – о жизни на дне. Не в морально-нравственном, а в обыденном, так сказать - пространственном понимании. То есть о той жизни, которая, кажется, будто бы исчезла, испарилась, перестала существовать, но которая никуда не делась на самом деле, а просто легла в условиях войны и террора поглубже, на дно, и продолжается там под давлением толщи неблагоприятных обстоятельств своим чередом. Именно этой придонной жизнью продоложают жить миллионы людей в России, стараясь как можно меньше думать о том, что происходит у них над головой в "верхних слоях" и уже тем более – в атмосфере.
Итак, пост для тех, кому не спится и не празднуется.
Обо всем, естественно, не напишешь, поэтому пишу о том, что персонально и профессионально ближе. Важнейшей частью этой многообразной и сдавленной со всех сторон насилием русской жизни является правовое бытие народа. Применительно к сегоднишним реалиям правильней было бы сказать – правовое инобытие. Несмотря ни на что, русские люди рождаются, женятся, умирают, находят и теряют, мирятся и ругаются, спорят – в том числе в судах, то есть по необходимости вступают в мир правовых отношений, которые, между прочим, на дне претерпевают серьезную трансформацию, и в сегодняшней России совсем не похожи на то, что вы бы хотели и привыкли видеть на этом месте. Трансформация эта началась не вчера, но все-таки в условиях военного времени приобрела необратимый характер. Так что то, что мы имеем вместо права и суда сегодня, скорее всего и будет тем "материалом", с которым нам придется работать после того, как весь путинский цирк съедет от нас в историю.
Конечно, можно было бы отделаться рязановской шуткой из "Гаража" ("у вас замечательная профессия – вы занимаетесь тем, чего не существует"), но это не совсем так. И право, и правосудие в России по-прежнему имеются и даже живо эволюционируют, но просто не в ту сторону, в которую надо. Точнее, это деволюция (обратная эволюция), в рамках которой русское право движется от более сложных и разнообразных форм к более примитивным и однообразным. Кстати, явление, в живой природе встречающееся нередко. Так отдельные виды флоры и фауны приспосабливаются к стрессу и более суровым внешним условиям существования. Русская правовая система в целом и русское правосудие в частности сегодня стрессуют, и это, увы, многое объясняет в происходящем.
Начну с банальности – то есть с сужения пространства права.
Репрессивная политика властей выела в правовом поле гигансткую проплешину, где всякое живое право полностью убито и действует лишь голая политическая целесообразность, то есть реакционное насилие. Для такой политики имеется устоявшееся определение – террор.
По всей видимости, это как раз то, что мы наблюдаем в России в последнее десятилетие сначала в лайтовых, а теперь и во все более острых формах. Единственная заметная правовая тенденция в условиях террора – это попытка формализовать и легализовать сам террор в квази-правовых терминах. Пока в путинской России это получается хуже, чем в 30-е годы прошлого века (например, пытки не формализованы еще, хотя и применяются сплошь и рядом), но в целом траектория понятна. Останавливаться на этом выпавшем сегменте правового пространства я не буду, здесь нет предмета дискуссии по праву, разве что для юристов-патологоанатомов, но такой квалификации пока не присваивают в юридических вузах.
Просто констатируем, что везде, где в правовых отношениях с одной стороны присутствует власть (даже в опосредствованной форме), мы имеем дело с полным некрозом правовой ткани. Это в первую очередь касается значительного массива уголовно-правовых и уголовно-процессуальных норм, а также примыкающих к ним законодательных отраслей. Спрямляя углы, скажу, что для тех, кто по тем или иным причинам стал точкой приложения насилия со стороны государства, права не существует ни в одной из известных нам форм. Эти люди могут быть уничтожены любым из доступных государству способов, невзирая ни на какие формальности (условности), и если они все-таки не уничтожаются (не все уничтожается), то только потому, что либо государство не видит в этом пока политической целесообразности, либо у него не дошли до них руки. Случайные и тем более неслучайные оппоненты власти в России сегодня живут в доправовом мире.
Естественно, что такой обширный некроз права не может не сказаться на всей правовой системе, видоизменяя до неузнаваемости функционирование даже тех ее сегментов (преимущественно общегражданское, отчасти административное, в небольшой степени - конституционное право), в которых пока еще продолжает теплиться правовая жизнь. Но именно этот остающийся пока неубитым сегмент представляет лично для меня особый интерес, потому что, когда морок пройдет, – а он пройдет, хотя и не быстро, - эти искореженные, но чудом сохранившиеся участки правовой системы будут оставаться зоной роста, из которой методами генной политической инженерии нам придется восстанавливать полноценную правовую ДНК. Поверьте, воссоздать живого динозавра из тухлого яйца, пролежавшего миллион лет в вечной мерзлоте, будет проще.
Если не брать в расчет "подготовительный этап", ассоциируемый с реформами Сперанского в начале XIX века, то историю русского права следует отсчитывать с "Александровских реформ" 60-70-х годов позапрошлого столетия, которые во многих сферах задали стандарт, недостижимый и сегодня, почти два века спустя. Большевистская революция при всей ее исторической неоднозначности (обычно имеют в виду модернизацию, индустриализацию и прочие достижения, которые наверняка случились бы и без большевиков, но все-таки приписываются им в качестве заслуги) в этом конкретном вопросе была вполне однозначна – большевизм был "отменой права". Но как показали, однако, последующие события – неполной.
Через полвека право стало осторожно восстанавливать себя внутри советскоЙ политической системы, и к моменту прихода к власти Горбачева можно было смело говорить о дуализме советского права, одновременно и репрессивного, и квази-либерального. У него была двойственная природа: с одной стороны, оно продолжало стоять на классовой, узко-партийной платформе (то есть было системой террора), но с другой эволюционировало в так называемое "общенародное право", то есть приобрело многие внешние признаки либеральной правовой доктрины (презумпция невиновности, состязательность, гласность и многое другое – отнюдь не изобретения "перестройки"). Эта система нуждалась в аккуратной калибровке, но вместо этого ей устроили еще одну "революцию права".
Пресловутые 90-е, если и были предательскими, то прежде всего по отношению к праву, хотя и здесь все было неоднозначно. С одной стороны, имел место очевидный прогресс правовой идеологии. Буквально за считанные годы Россия наверстала отставание правовой мысли, копившееся десятилетиями. С другой стороны, правовая практика не просто находилась в вопиющем несоответствии с этой взметнувшейся в небеса необетованные правовой идеологией, но упала ниже плинтуса, то есть даже ниже того уровня, который можно было наблюдать в позднем СССР. Пространство между выстроенной по западному образцу правовой идеологией и вполне себе трайбалистской правовой практикой оказалось быстро заполнено коррупцией, которая и стала главным бичом правовой системы в посткоммунистической России.
Итогом 90-х стал мощнейший антиправовой запрос со стороны населения. Право и правосудие оказались настолько дискредитированы, что "сковырнуть" их уже не представляло большого труда.
Под предлогом борьбы с коррупцией (а потом уже со всем подряд) право было подменено администрированием, а правосудие стало отраслью государственного управления. В такой эволюции не было вообще ничего нового и удивительного, если бы она, следуя затейливой гегелевской логике, не привела на своем завершающем и, надеюсь, крайнем этапе развития в эпоху позднего путинизма к созданию наиболее уродливого формата правовой системы – административно-коррупционного, то есть соединяющего в себе все худшее от 90-х со всем худшим от 00-х.
Хотя за пределами репрессивного правосудия в России и продолжается вялотекущая правовая жизнь, ее лишь с очень большой натяжкой можно признать нормальной. В ее эпицентре находится весьма своеобразное понятийно-политическое правосудие, в котором, с одной стороны, судья практически лишен субъектности и является в значительной степени технической фигурой, озвучивающей решения, принимаемые вне стен суда, но, с другой стороны, так как все участники правовых отношений прекрасно об этом осведомлены, то есть понимают, что решения принимаются отнюдь не в самом суде, реальная борьба перемещается из зала суда в те административно-облачные сферы, где формируется импульс, который, будучи спущенным судье сверху, определяет исход дела.
Ну а так как обычно обе стороны ищут поддержку этих сфер с приблизительно равной энергией, то борьба за вектор правонаправляющего импульса приобретает в облаке черты полноценного квази-состязательного процесса, что мы все и наблюдаем онлайн на примере "звездного развода" совладельцев Wildberries. Неожиданным следствием этой трансформации правового поля является приобретение судьями странной "вторичной субъектности", при которой, оказавшись меж двух, а иногда и меж трех и более огней, он вновь обретает право голоса. Но звучит этот голос внятно не столько в зале судебных заседаний, сколько в темных коридорах власти.
Не стоит упрощать ситуацию. Сегодня никто, кроме отпетых авантюристов, не будет выносить заведомо неправосудного решения, если речь не касается напрямую некрозной ткани политического правосудия (потому что никто не хочет поменять судейское кресло на всегда вакантное место на скамье подсудимых). Но есть нюансы. Во-первых, большинство правовых норм сегодня уже настолько невнятны и правила их толкования настолько расплывчаты, что многие решения можно вынести в любую сторону, не подвергая себя чрезмерному риску. Во-вторых, манипуляция с доказательствами, которые то возникают, то исчезают теперь в суде, как заяц из шапки фокусника, при полной снисходительности суда, стала прямо-таки национальной особенностью российского правосудия, позволяющей сделать любое рассмотрение простейшего дела непредсказуемым.
В итоге на исходе путинской эпохи мы имеем "удвоение правосудия", в котором наряду с видимым судом, где стороны соревнуются друг с другом по правилам процессуальных кодексов, присутствует параллельный "облачный суд", в котором собственно и происходит настоящее рассмотрение дела (где, как это ни смешно, сторонам приходится не только платить деньги, но еще и реально излагать свои доводы, формулировать позиции, представлять доказательства и так далее). Однако это "облачное правосудие" осуществляется не по кодексам, а по понятиям. Хотя, често говоря, сегодня уже рассмотрение дела в этом "теневом суде" зачастую оказывается более профессиональным, чем в ходе официального судебного разбирательства. Правда, и стоит такое "профессиональное судопроизводство" существенно дороже: цена входного билета в "правовое облако" по серьезному спору может измеряться сотнями тысяч нерублей.
Как, собственно, работает "понятийно-облачное правосудие" (одно из самых уродливых явлений позднепутинской эпохи) сегодня? Забудьте про лукавые 90-е, где каждый толстосум мог протоптать свою собственную дорожку к судье, рассматривающему интересующий его спор. Ушли в прошлое "решалы", которые регулировали плотное движение невиданных тварей по неведомым дорожкам российского правосудия. Судьи сегодня настолько запуганы, что сами по себе пальцем не шевельнут ни за какие деньги, чтобы ублажить готового не поскупиться участника процесса. При любой самодеятельности вероятность посетить свое бывшее место работы в наручниках для современного судьи равна почти 100%. Соответственно всякого рода "решал" судьи боятся больше, чем черт ладана.
В такой обстановке "зайти" в суд можно только через тех замечательных героев, которые этот самый суд контролируют, то есть через тех, кто может гарантировать отсутствие наручников. Только с ними судьи будут готовы вести диалог. Количество таких "точек входа" в путинскую судебную систему весьма ограничено, чтобы не сказать больше.
Я не претендую на универсальное знание, но готов предположить, что их три. Во-первых, собственно Верховный суд (иногда кассационные суды), которые, помимо того, что формально являются судами высшей (высших) инстанции, де-факто выполняют функцию своего рода ревизионной комиссии ЦК по отношению к низшим судам. Во-вторых, Администрация Президента в самом широком смысле слова со всеми аффилированными с ней структурами (типа Совбеза и разного рода прокси-организаций). И, в-третьих (и в-главных), конечно, ФСБ, причем не вообще, а в лице нескольких управлений, прямо или косвенно контролирующих административный сектор). По всей видимости, комбинация этих трех институтов – это и есть то "облако", с которым приходится иметь дело всем, кто хотел бы легализовать что-то в российском суде.
Каналы выхода на эти "точки входа" являются, с одной стороны, секретом Полишинеля, а с другой стороны, редкая птица долетит до середины такого канала. В отличие от всеядных решал (до сих пор обирающих простофиль), это бизнес для своих, своего рода закрытый клуб, причем весьма элитарный. Он доступен путинскому "высшему классу" тогда, когда он разбирается сам с собой, и совершенно недоступен "разночинцам и черни", которые сегодня практически лишены доступа к правосудию. В результате мы получили именно то, что должны были получить (и, видимо, то, что заслужили) по итогам четвертьвекового правления Путина – настоящий реликтовый, сословно-феодальный суд, как бы шагнувший к нам в наш диджитал XXI век из страдающего Средневековья.
! Орфография и стилистика автора сохранены
