В своей заметке, посвященной двадцатипятилетию трагических событиях 93-го года, я воздержался от собственных оценок исторической правоты или неправоты противостоявших друг другу сторон. Я лишь настаивал на чистой формальности: досрочный роспуск парламента при действующей конституции, прямо такой роспуск запрещающей, называется государственным переворотом.
Любопытно, что в посыпавшихся после этого весьма эмоциональных отповедях никто из моих оппонентов этот мой тезис оспаривать не пытался. Все сразу начинали страстно доказывать, что совершенный Ельциным переворот был исторически оправдан. Антитоталитарная, демократическая революция давала Ельцину моральное право насильственно сломать доставшиеся в наследство от тоталитарного режима конституционные рамки и процедуры, мешавшие проведению прогрессивных (либеральных) реформ. Давала право разогнать парламент, ставший средоточием реакционных сил, стремящихся "восстановить во всей красе насквозь прогнивший и только что рухнувший советский режим".
Между прочим, это были те самые депутаты, которые избрали Ельцина своим председателем и ввели специально для него пост президента вопреки колоссальному давлению консервативных сил из "союзного центра". Они сыграли самую активную роль в разгроме ГКЧП и поддержали роспуск советской империи. Они приняли все главные законы, необходимые для рыночных реформ. Никаких принципиально новых законодательных актов, ускоряющих рыночные реформы, после этого не появилось.
Съезд народных депутатов РСФСР вместе с избранным им Верховным Советом никак не может считаться обломком советской системы, доставшимся в наследство новой России. Скорее это революционный Конвент "перестройки". Он был избран в условиях подъема общественной активности на пике волны массового демократического движения.
Многие считают выборы 1990 года наиболее демократичными в истории России. Хватка вездесущих структур КПСС и политической полиции уже безнадежно ослабла, а новая "элита" еще не сформировалась и не взяла политический процесс под свой контроль. Деньги еще не стали решающей силой в политике. Людям, родившимся позже, трудно поверить, насколько "дешевыми" были те выборы.
Те, кто знаком с историей революций, не удивятся резким перегруппировкам социальных и политических сил в ходе их развития. Те, кто действовал сообща на начальном этапе революции, в дальнейшем расходятся и вступают в борьбу друг с другом. Те, кто возглавлял революцию в начале и двигал ее вперед, с какого-то момента начинают препятствовать ее углублению, стремятся революцию остановить и даже частично повернуть вспять. Они хотят закрепить выгоды, полученные ими на предыдущем этапе революции, в то время как новый ее этап начинает этим выгодам угрожать.
Все это, как говорится, естественный процесс. "Марксизм-ленинизм" десятилетиями учил нас, что если сформированный на начальной стадии революции орган народного представительства становится тормозом на пути ее углубления, необходимо без колебаний перешагнуть через этот "вчерашний день революции", не оглядываясь на парламентские формальности. Забавно наблюдать, как сегодня ярые антикоммунисты слово в слово повторяют марксистско-ленинских идеологов.
Я тоже считаю, что насильственный разрыв революцией формально-правовой преемственности может быть исторически оправдан. А может и не быть. В каждой такой ситуации надо разбираться отдельно. И вот как та конкретная ситуация видится мне.
Прежде всего, я уверен, что в 1993 году вопрос о восстановлении советской (сталинской) системы не стоял. Да, в том разношерстном конгломерате оппозиционных Ельцину сил, которые объединились вокруг Верховного Совета, были люди и группы, мечтавшие восстановить сталинскую общественную модель. Такие "советские фундаменталисты". Но даже вместе с черносотенцами-монархистами и откровенными фашистами, с которыми они фактически сомкнулись, они не составляли в антиельцинской оппозиции большинства, ни среди депутатов, ни среди низовых активистов. Что уж говорить об обществе в целом.
Существенную часть антиельцинской оппозиции в 1993 году составляли вчерашние участники и сторонники того широкого общественного ("демократического") движения, которое и привело Ельцина к власти. Среди них – вчерашние соратники Ельцина и лидеры "Демократической России". Они резко разошлись с группой Ельцина по вопросу о методах проведения рыночных реформ и по ряду вопросов государственного строительства. Но возврата к советской модели они точно не хотели, ни в экономике, ни в политике.
Ядром той коалиции, на которую опирался Ельцин, был ситуативный союз либеральной интеллигенции, мечтавшей о гражданских свободах, и части советской партхозноменклатуры, хотевшей приватизации государственной собственности в свою пользу. Сейчас практически все признают, что ведущим, "старшим партнером" в этой коалиции была именно номенклатура. Ведь и сам Ельцин был ее плоть от плоти.
Но и за парламентской оппозицией Ельцину тоже стояли группировки все той же номенклатурной советской элиты. Они и там были "старшими". И они тоже хотели приватизации. Их борьба с группой Ельцина была борьбой за условия приватизации. И им тоже даром был не нужен возврат к сталинской модели.
Борьба "групп интересов" за условия приватизации приняла форму борьбы за контроль над теми, кому это приватизацию предстояло осуществлять. То есть за правительством, за исполнительной властью. Оказавшиеся оттесненными от нее фракции "элиты" выступили под знаменем последовательного парламентаризма, предполагавшего подчинение правительственной бюрократии представительному органу. Сама по себе борьба за распределение власти между исполнительными и представительными органами имела давнюю историю.
Еще в начала XX века основным вопросом политического противостояния в России стал вопрос о допуске представителей "общества" (то есть людей, не принадлежащих к чиновничье-бюрократической касте) к участию в управлении. Когда под давлением революции 1905 года самодержавный режим вынужден был согласиться на создание Думы, главным требованием либеральной оппозиции стало требование "ответственного министерства", то есть такого правительства, которое формируется с согласия парламентского большинства и может быть этим большинством смещено. Но российская бюрократия тут встала стеной, а взять этот последний рубеж на пути к европейской парламентской форме правления у первой русской революции чуть-чуть не хватило напора.
На бумаге СССР был самой парламентской республикой в мире. Выборный представительный орган – Верховный Совет – имел право принять к рассмотрению и решить любой вопрос, в том числе и кадровый, касающийся состава правительства. Естественно, в условиях тотального господства единственной легальной партии это было фикцией. "Советский парламент" был декоративным собранием статистов тщательно подобранных партноменклатурой.
В условиях перестройки вмороженная в тоталитарную ледяную глыбу парламентская государственная структура начала оттаивать, а это грозило чиновникам перспективой оказаться под реальным контролем общества. Это и был самый страшный сон советской номенклатуры. Осознав опасность, она принялась срочно встраивать в Конституцию всевозможные фильтры (введение неуклюжей двухъярусной системы представительных органов, треть неизбираемых союзных депутатов и т.д.), но до конца испортить ее не успела. После Августа 91-го она оказалась один на один с обществом при достаточно открытой и демократичной системе высших государственных органов.
Единственная вещь на свете, которой боится российская бюрократия, – это потеря рычагов административной власти. Пока эти рычаги в ее руках, она всегда исхитрится и обойдет как законодательные, так и бюджетные права парламента. Съезд народных депутатов РСФСР имел конституционное право отправлять министров в отставку. Это значит, что действовавшая Конституция все еще сохраняла возможность установления общественного контроля над чиновничеством. Общество еще не научилось эффективно пользоваться этой возможностью. Но рано или поздно научилось бы.
Ельцин стал предпринимать шаги по выводу правительства из под контроля парламента сразу после Августа 1991 года. Но полностью и надежно избавиться от "парламентской зависимости" без радикального пересмотра Конституции было невозможно. Тогда-то окружение Ельцина и заговорило об устарелости советской Конституции и о нехватке в ней "разделения властей", трактуемого как независимость исполнительной власти от законодательной (как будто в любой парламентской республике или монархии Европы правительство не зависит напрямую от парламента).
Между тем шансов на согласие самого Съезда народных депутатов с существенным перераспределением полномочий в пользу исполнительной власти не было. "Парламентаристский" пафос перестройки еще не был забыт, а "издержки рыночных реформ" заставили перейти в оппозицию многих депутатов, первоначально их поддержавших. Ельцинское правительство спасало лишь то, что процесс формирования партий еще только начинался. Депутатский корпус был очень слабо структурирован, а потому пока неспособен выдвинуть собственную правительственную команду парламентского большинства и настоять на ее назначении. Это и породило патовую ситуацию, затянувшуюся более чем на год.
Но в перспективе все же маячило "парламентское министерство". Что и подтолкнуло в конце концов Ельцина к "выходу за рамки правового конституционного поля".
Этот "выход за рамки" вовсе не был продиктован какой-либо чрезвычайной ситуацией. Вялотекущая пикировка "ветвей власти" вполне могла дотянуться до очередных выборов. Кроме того, у Ельцина оставалась возможность "снять" конфликт с парламентом путем формирования правительства, пользующегося доверием депутатского большинства (основой такого правительства мог, например, стать образовавшийся в Верховном Совете "центристский блок" Вольского). Опрокинул ситуацию хрупкого равновесия именно указ №1400 "о досрочном прекращении полномочий". После него благополучный выход из политического кризиса уже вряд ли был возможен, кто бы ни победил.
Мы не можем знать, сумели ли бы сравнительно умеренные руководители Верховного Совета удержать контроль над ситуацией в случае своей победы – или сами были бы быстро сметены поднявшейся мутной волной жажды реванша и мести. Но сама эта волна была спровоцирована антиконституционными действиями президента. Именно его действия, попиравшие закон и право, превратили вполне маргинальных Баркашова и Макашова в реальную политическую силу, в реальную угрозу.
Я не хочу произносить патетических речей о нарушенной присяге на верность Конституции. На мой взгляд, Ельцин совершил более страшное предательство. Он надругался над самой идеей законности, конституционности, правового государства, в которую Россия только-только начала верить. На которой основывалось все перестроечное демократическое движение. Под знаменем которой победили в Августе. Ельцин предал тех людей, которые надеялись, что теперь-то в России для власти появилось слово "нельзя", появился какой-то барьер на грубую силу и кровь.
Продолжение следует...
