Из сегодня Первая и Вторая мировые войны уже воспринимаются как одна с перерывом – в смысле неизбежности реванша от Версальского пролога и неустранения первопричин, взорвавших довоенный мир. Тем более, что с начала тридцатых предчувствие войны всё отчётливее ощущалось и нарастало. Между тем, двадцатые были не только американскими ревущими, но и временем прекрасных надежд. Временем планов установления вечного мира и оптимистичных ожиданий. Когда всеми понималось одинаково, что безумие невиданной бойни, только что прекращённое, не должно повториться никогда. И не может. Чего тогда ожидали и что прогнозировали политические аналитики и творцы нового, безопасного миропорядка? На что опирались в своих теоретических построениях?
Парижский договор, или Пакт Бриана-Келлога, утверждавший "отказ от войны как орудия национальной политики", готовился больше года и был подписан пятнадцатью крупнейшими державами летом 1928 года. СССР присоединился позже, вместе с ещё 63 государствами. Неспровоцированное нападение на другую страну Пакт объявлял преступлением, но больше ничего в нём прописано не было. Не на документ был расчёт, он лишь фиксировал "добрую политическую волю". Которая основывалась на уверенности, что война не выгодна.
Тезис вам не покажется новым: торговля и экономическое развитие – лучший аргумент против и предохранитель от войны.
Меры воздействия на гипотетическую страну-агрессора обсуждались в Лиге Наций: предлагалось немедленное, с первого дня вторжения на чужую территорию, автоматическое введение полной торговой блокады – на основании опыта экономического удушения Германии. Против этого выступали США, сотрудничавшие с лигой, но настаивающие на праве вето. Не сказать, что в этом свете гарантии мира выглядели достаточно убедительными, но в середине двадцатых общим было мнение, что на войну, да и вообще на милитаризацию, по здравому расчёту просто не должно хватать денег. Если вернуться к "золотому стандарту" в ходе послевоенного восстановления.
На бумаге выглядело хорошо. "Золотой стандарт" связывался в памяти с благословенными довоенными временами и, что важно, произвольная печать денег государством больше никому не казалась "сезамом" к пещере Алладина: гиперинфляция стала кошмаром не только для Германии. Возврат к твёрдым золотым деньгам, вроде бы, обещал стабильность. Но вот только стёжки-дорожки к этому оазису позарастали госбанками и были завалены буреломом госдолгов. Погашать долги куда как удобнее при инфляции, чем при растущей цене денег. Брать кредиты под развитие при дефляции рискованно. И это только во-первых. А во-вторых, появились социальные обязательства перед гражданами, массово получавшими избирательные права. С ними надо было рассчитываться с процентами по военным займам. И они бастуют по всей стране против нерегулируемых цен и снижения зарплат. Было ещё и в-третьих, и в-четвёртых, но до конца двадцатых иллюзия сохранялась.
На перспективы большевистского СССР смотрели по-разному.
Плохо информированные и не желавшие узнавать правду левые – с надеждой. Менее наивные политики присматривались к НЭПу, в котором не без оснований видели провал "социалистического способа производства". Но что следовало из того, что большевикам пришлось вернуться, хотя бы частично, к товарно-денежным отношениям и "элементам рынка" под контролем советского государства? Одни считали, что никакой боливар не вынесет провала утопических планов в и без того обнищавшей стране с недовольным, преимущественно крестьянским, населением. И предрекали неизбежный крах режима. В хорошем, бескровном случае – с перехватом власти более прагматичными политиками.
Другим НЭП представлялся началом обратной эволюции: большевики-де сами постепенно перейдут на рельсы нормального экономического развития и восстановления прежних отношений с другими странами, просто осознав невозможность затеянного, и желая сохранить в своих руках власть. Заодно показав всем своим левым симпатизантам во всём мире, что социалистическая идея – пустышка. Угасание революционной активности масс и неуспехи Коминтерна подтверждали тенденцию.
Итальянский фашизм и немецкий национал-социализм не вызывали опасений. Муссолини выглядел слишком эксцентричным. Немецкие наци – маргинальными. При этом сами их идеи многим казались вполне конструктивными, направленными на классовый мир и сотрудничество в духе национального единства. Им действительно сочувствовали многие правые во всех странах, напуганные переворотом в России. Интеллектуалы Англии и США охотно эти идеи развивали "на своей почве", находя в них здоровую альтернативу марксизму и основания для нерадикальных социальных преобразований в сторону большей справедливости, и т.д.
К концу двадцатых мир, казалось, уверенно выкарабкивался из послевоенной депрессии, залечивал раны, отстраивался, налаживал разорванные связи. Вечный мир ещё не становился реальностью, но уже был на пороге: ближайшие десятилетия обещали перемены к лучшему, оставалось лишь им содействовать, дипломатическими средствами дораспутывая узлы и сглаживая ситуативные противоречия.
Неужели никто не предсказывал войну, спросите вы?
Был один такой. Лев Давыдович Троцкий.
Накануне Парижского договора он писал и говорил о неизбежности войны между США и Англией за мировую гегемонию, между США и объединённой Европой и мировой войны вообще. В которой народы Азии через Советский Союз сольются с европейским пролетариатом и сокрушат капиталистический империализм Америки. Срывал бурные аплодисменты.
А потом настала осень 1929 года. Потом 1933 год. И про счастливые надежды и прогнозы двадцатых уже никто не вспоминал.
! Орфография и стилистика автора сохранены
