Роман Качанов, автор сценария и режиссер знаковых российских фильмов “ДМБ”, “Даун Хаус” и многих других, отказался от проката своей картины “Марш утренней зари” на территории РФ. Автор фильма, работа над которым была закончена в начале 2022 года, решил сделать его доступным для просмотра на YouTube, потому что, по его мнению, кинопремьеры в нынешней России камуфлируют нравственный и правовой беспредел, культивируемый действующей властью. Роман Качанов покинул Россию, он продолжает снимать кино, и с присущей ему иронией ведет канал “ПопКон” на YouTube. Его новый короткометражный фильм “Щастя” был представлен 12 апреля 2024 года в Киеве в кинотеатре "Краков" и продолжаются его премьеры в других европейских городах. О нем, о времени и о себе Роман рассказал Каспаров.Ru.
– Роман, фильм, который вы по своему сценарию снимали в Испании и главную роль в котором сыграл Алексей Горбунов – ваша рефлексия на нынешние события. Вам стало легче? Какие чувства вы испытывали, понимая злободневность сюжета?
– Как пишут в газетах, я испытал гамму чувств. В том числе, я хотел, чтобы это перестало быть на злобу дня, поэтому откладывал премьеру. Фильм и после окончания войны был бы актуален, но имел бы, скажем так, другое послевкусие. Увы, этого пока не случилось. Безусловно, мне немножко стало легче, но еще легче станет, когда картину увидят большее количество зрителей.
– Главный герой фильма – украинец. По-вашему, почему граждане двух стран – Украины и России, имевших похожие вводные, так не похожи?
– На мой взгляд, есть две причины. Во-первых, потому что в Украине после распада СССР действительно была свобода не декларативная, а реальная. А было это, на минуточку, треть века назад, за это время сформировалось новое общество. И вторая причина – экономическая. Украинцы не так зависят от государства. Они более интегрированы в Европу, которая географически и исторически ближе. Люди свободно въезжали, выезжали, были мобильнее, находили варианты так или иначе устроиться на работу за границей, брали на себя ответственность за собственную жизнь. В то время как отрезание среднего статистического россиянина от самой скромной зарплаты приводит его к параличу и импотенции.
– В одном их своих стримов вы сравнивали Россию со Швейцарией, до такой степени какое-то время назад вас устраивала дистанция между вами и властью.
– Известно, что в Швейцарии многие не знают имени и фамилии президента швейцарской конфедерации. У меня действительно было ощущение, что мы оказались в похожей ситуации, что доросли до какого-то демократического совершенства, когда какие-то люди заняты своими государственными делами, и при этом они настолько скромные, что не лезут в мою жизнь. Первые два-три-четыре года я даже не знал, как выглядит Путин, я не мог запомнить его фамилию, мне было неинтересно. Разумеется, я и представить не мог, как выглядят остальные путинята, которые вокруг него крутятся. Я и сейчас слабо представляю. Таких серых и заурядных людей можно показывать хоть круглые сутки по телевизору, запомнить их невозможно. Ну, фамилию – с большим трудом, лицо – просто невозможно.
– Когда вы стали обращать внимание на происходящее в стране? Помните этот момент?
– На самом деле, я не одинок в этом вопросе. Как для всех нормальных людей это не было одномоментно. Какой-то второй срок, дополнительные выборы, еще какая-то хрень, как-то потом это стало вылезать.
– А история с подводной лодкой Курск? Тогда его лицемерие вылезло совершенно очевидно.
– Безусловно, но, до какой степени лицемерие, и с какими целями, это потом стало понятно. Когда уже разобрались, когда адвокат Кузнецов провел свое расследование. Когда его начали преследовать. Но это была некая продолжающаяся во времени цепочка событий, некий процесс, в любом случае. Что, все вдруг сели перед телевизором и зафиксировали, что партия и правительство в лице Путина лицемерят?
– По поводу партии и правительства. Вы – человек, который вырос в творческой среде. Как представители поколения вашего отца (ред. – Роман Качанов (старший) – режиссер легендарных советских мультфильмов “Варежка”, “Чебурашка”, “Тайна третьей планеты”) относились к своим коллегам по цеху, которые были близки к партии и правительству, стремились внедриться в аппарат и т.д.?
– Тогда это считалось плохим тоном. И, конечно, не было такой повальной, как сейчас, тенденции. Люди при должностях, секретари творческих союзов общались с партийными органами, как правило, без очевидного перебора. Единственный, кто выделялся на этом поле, был Сергей Владимирович Михалков, который просто “в десна” дружил с партией и правительством. Был за ним такой грех, все это знали, и все смеялись по этому поводу, включая его самого. Но, если у кого-то возникала острая ситуация, могли Михалкова о чем-то попросить. Надо признать, он никогда не отказывал, потому что со всеми чай пил – с секретарями МГК и прочего ЦК. Правда, взаймы никогда не давал. Это – семейная черта, Михалковы – патологически жадные. Кстати, это во многом объясняет, скажем политкорректно, и нынешнее поведение его потомков.
– А, если вопрос касался идеологии? Снятая картина отправляется на полку. Мог помочь?
– Нет, конечно. Мы с вами обсуждаем такой период, когда по поводу идеологии всем всё было ясно. Все эти секретари ЦК слушали “Голос Америки”, слушали Высоцкого и Галича. За исключением, конечно, каких-то просто упоротых дебилов. Все понимали, что идеология – это некий ритуал, который надо в той или иной степени исполнять и обходить при первой возможности. Поэтому, если кто-то ритуал не выполнил – это было не к Михалкову. А по каким-то бытовым вопросам, которые стояли очень остро, Михалков мог помочь. Это же были крайне скудные времена. Богатый человек от бедного отличался на три рубля. Или, может, на сто.
– Как же насчет творцов, которые стремились делать карьеру с помощью конъюнктурных фильмов?
– Если уже совсем некоторые режиссеры бля....ли, снимая условную “Малую землю”, к ним и отношение было соответствующее. Понятно, что за это потом давали государственные премии, которые ничего не стоили, выдавали повышенные постановочные, но люди эти были потеряны для общества и для общения между нормальными товарищами.
– Каким был размер премии?
– Премии были крайне небольшими. Государственная премия – 10 000 рублей, но обычно она выдавалась на коллектив. Тому, кто стоял в списке первым, – 5 000, а остальные деньги делились. Обычно этой премии хватало на банкет, и чтобы потом весь этот коллектив опохмелился. Для практического использования, например, на покупку каких-то вещей, этих денег не хватало. Ну, конечно, они прибавляли статус, для кого-то это было важно, для кого-то – меньше. Все равно приятно. Общество было очень замкнутое, и радости было очень мало.
– В том числе мало хороших фильмов. А могли их смотреть профессионалы?
– Мировое кино в советском прокате показывалось очень выборочно. Это были порезанные фильмы, в небольших количествах, чтобы не забивать советский кинопром. И еще они должны были с хреновой стороны отображать буржуазную действительность. Считать, то, что было в прокате, каким-то объективным срезом мирового кинематографа никак было невозможно. Но, что касается профессионалов, у них была возможность смотреть зарубежное кино. В Белых Столбах располагался Госфильмофонд, относящийся к нескольким мировым фильмохранилищам, где на случай ядерной войны или падения метеорита хранилось мировое наследие, касающееся киноискусства. То есть, там были фильмокопии всех фильмов, которые выходили в то время. Поэтому режиссер, и только он, мог заказать там просмотр каких-то фильмов, и потом их совершенно спокойно “слупить”. Советские люди этих картин не видели, и это сильно облегчало творческий процесс, ничего не надо было придумывать. К сожалению, этим не брезговал практически никто. Я не буду перечислять все громкие имена, которые вчистую срезали все, что могли у Феллини, Антониони, Бергмана, Стенли Крамера и т.д. Основная беда советского кино, что оно всё – вторично, и по этой причине не представляет никакой художественной ценности в мировом разрезе. Любое импортное кино оказывалось более конкурентоспособным на международном рынке, чем вся советская кинопродукция за 70 лет. Эта традиция в полном объеме возродилась в современном российском кино.
– Вы тоже, как будущий режиссер, могли смотреть иностранные фильмы?
– У меня была другая опция, которая совершенно случайно возникла. Тогда только прошел какой-то ребрендинг Высших режиссерских курсов. У меня папа там вел мастерскую и даже в какой-то момент назвал эти курсы Высшими просмотровыми, что за ними на время закрепилось. На курсах учились люди с высшим образованием и направлением от студии. То есть у них была гарантированная постановка. Для них показывались все самые свежие иностранные фильмы, которые предваряли своими комментариями известные режиссеры, например Рязанов, Данелия. А во ВГИКе, где я учился, ничего подобного не показывали. Была теория, что нельзя студентам из развивающихся стран показывать кинопродукцию загнивающего Запада, иначе они совсем сломаются и перестанут развиваться в сторону социализма.
Но на Высшие режиссерские я попал еще школьником. Расскажу одну семейную историю. Там была директриса Кокарева. Дама такая – по науке, по педагогике, а высшие режиссерские – это еще и хозяйство. Общежитие, ремонт электричества, унитазов и т.д. Поэтому под ее чутким руководством эти курсы начали благополучно загибаться. Была просто паника. А у папы как раз освободился директор кукольного объединения мультфильмов Иосиф Боярский, ушел на пенсию. Очень хороший дядька. И папа сказал, вот есть Иосиф Боярский, он может прийти к вам поработать, собственно, директором. На что папе сказали, с удовольствием, но должность директора занята, есть должность слесаря. Папа позвонил Боярскому, и тот сказал, что ему абсолютно пофиг, пошел на должность слесаря, и был там единственным человеком, которого заменить было невозможно. Я как-то зашел на Высшие режиссерские, еще старшеклассником, и вижу, там показывают офигенное кино. Я спрашиваю, слушайте, а мне нельзя тоже походить посмотреть? Естественно, все хором сказали, что нет, никакой возможности нет, потому что это закрытые просмотры. Но тут мимо проходил дядя Иосиф Яковлевич и сказал, а чего это вы мальчика обижаете? Хочет ходить – пусть ходит. И я так стал вольным слушателем на высших режиссерских, потому что Боярскому отказать не мог никто. И я таким образом получил возможность смотреть запрещенные и даже антисоветские, по тогдашним меркам, фильмы. Я и так видел гнилость и лживость совка. Это все видели. Просто некоторые сейчас дурака валяют и рассказывают, какими были искренними комсомольцами.
Уже в очень юном возрасте у меня сложилось правильное отношение к тому, что делалось в Советском Союзе и потом делалось на постсоветском пространстве. Я выстроил отношение к мировому кинематографу, можно сказать, объединился с мировым потоком и отсоединился от советского.
– Вас часто спрашивают о ваших сокурсниках вроде Охлобыстина и Кеосаяна, и вы говорите – не удивлен. А какие поступки, реакции или слова людей вашего поколения вас удивили?
– Будем объективными, напрямую топят за войну не так много моих коллег. Удивили меня как раз массы трудящихся, как кинематографистов, так и обычных слесарей, постовых милиционеров и девушек легкого поведения, которым всем абсолютно плевать на происходящее. И это до сих пор меня поражает в самое сердце. Не важно, кинематографист ты, бульдозерист или профессор. Единицы высказались, а про действия я молчу, про действия мне вообще ничего не известно. Чтобы кто-нибудь какого-нибудь мента поймал и побил, чтобы путинского министра бейсбольной битой огрел. Вы не в курсе, было ли что-то подобное?
– Считаете ли вы за это ответственным, в том числе, российское кино? Например, "Брат 2"?
– К сожалению или к счастью, российское кино ни в чем не виновато в силу своей абсолютной бессмысленности и, по большей части, тотальной бездарности. "Брат 2" – искусственно распиаренный и самый хреновый фильм Балабанова. Не сказал бы, что он имеет такое уж идеологическое наполнение. Если его “пушить”, тогда, да, а так – обычная полуфашистская полубыдляческая дрянь. Но вот свою личную ответственность я ощущаю. На мой взгляд, я недостаточно работал, чтобы улучшать этот мир способом здорового смеха, сатиры, иронии, чтобы передавать свои мысли и чувства. Это звучит несколько высокопарно. Но, может, сделай я чуть больше, не то, чтобы мир улучшился, но баланс бы сохранился, и мир не оказался бы в такой заднице. Это безусловная вина. Опять же мой некоторый пофигизм. Я-то себя в это момент чувствовал – зашибись, каким независимым художником. Я и сейчас так себя чувствую. Но, возможно, мне стоило быть как-то больше включенным во всевозможные процессы. Тут уже ничего не поделаешь. Разумеется, я чувствую свою вину. А кому еще ее чувствовать? Телек – это такая пропагандистская штука. А внедрить что-то более-менее светлое способно только искусство. Извиняюсь опять же за высокопарность, но просто нет других вариантов.
– Россияне, которые продолжают ходить в кинотеатры, – преимущественно молодые люди. По-вашему, настолько ли они лицемерны, чтобы назвать их потерянным поколением?
– Не думаю, что потерянное, у них просто выбора нету, и надо как-то жить в этих условиях.
– Тогда давайте вернемся к вашей молодости, к августу 1991 года, когда вы готовы были отстаивать демократические изменения в советском обществе. Что вами руководило?
– Честно говоря, ни на какие демонстрации я до этого не ходил. Потому что был занят, кино снимал. Я уже поехал к Белому дому, когда, в общем-то, вариантов не было, когда танки пошли. Конечно, я был не одинок, там было еще несколько сот тысяч человек, готовых отстаивать какие-то демократические пожелания и планы. Из всего 300-миллионного населения Советского Союза! Остальным было абсолютно пофигу. Мне иной раз говорят, почему ты сейчас не поедешь и не начнешь баррикады строить? Ну, во-первых, может я и заеду. Когда будут гореть покрышки и уже будут висеть какие-то путинские министры. Во-вторых, ребята, я в 24 года у Белого дома свой вклад все-таки сделал, не чужой жизнью рисковал, а своей. Мы были готовы ко всему. Так что однажды я это исполнял, может, и не стоит повторять и гневить всевышнего.
– Считаете ли вы, что горящие покрышки — это неизбежный сценарий?
– Нет, это самый волшебный и самый желаемый сценарий, но он маловероятен. Мы с вами отчасти уже об этом говорили. Меня удивило общество в целом. Там избивают ваших детей на демонстрациях. Такое было. А папы и мамы ровно сидят на жопе и даже не порезали ни одного росгвардейца. Убивают пачками инакомыслящих... Я даже перечислять не хочу. Вы знаете весь это порочный список. Чтобы горели покрышки и болтались на проводах путинята, можно долго и упорно фантазировать. Общество абсолютно фашизировано, абсолютно корыстное, продавшееся за три копейки и всего боящееся. Этого не будет.
– А если случится чудо – Путин подавится косточкой, и ситуация в России как-то изменится. Выведет ли это людей на улицы? Откроет ли шлюз для подавленной агрессии или протеста?
– Понятно, что косточкой должен подавиться не один Путин, а довольно большой коллектив товарищей. И эта косточка должна быть, желательно, огнестрельной. Но, видите ли, в чем дело. Люди с удовольствием себя обманывают. Я имею в виду люди, находящиеся вовне, за границей РФ. Нет в России никакой подавляемой агрессии. Там все плюс-минус всем довольны. У всех есть какая-то конура, корыто, есть возможность что-то “подспереть” поверх зарплаты или поверх корыта, что-то намутить. У всех разный размер этого корыта, хотя содержимое и помои примерно одни и те же. Если кто-то бурчит на кухне, или сидит с фигой в кармане в театральном зале, то своим бурчанием и фигой он демонстрирует, что он – не такое дерьмо, как все остальные. Но, в принципе, и в этот момент его тоже всё устраивает. Занятия всякими революциями и переворотами – это дело профессионалов. Я не буду сейчас углубляться в свои довольно поверхностные познания в этой области. Людей, у которых есть совесть и нет чувства сытости, должно быть хоть сколько-то. Но их нет!
– Если их нет, значит, это – дорога в один конец, и излечить этот социум уже невозможно?
– Не всё так печально. Может быть, этот социум сам излечиться не может, но у меня большое сомнение, что и другие социумы способны к самоизлечению. У этого излечения должны появиться бенефициары, причем, серьезные бенефициары, которые в это вложатся всякими ресурсами, средствами, мыслями и силами. Я думаю, как только они появятся, начнутся изменения.
– Собственно, для этих изменений вы работаете, создавая кино и контент своего YouTube канала. А хотели бы принять более деятельное участие в излечении российского социума?
– Вопрос, как ни странно, очень простой. Состояние умов и выражение лиц, как масс трудящихся, так и моих условных коллег, настолько изъело мое сознание, подсознание, и вот это чувство испанского стыда, которое я непрерывно испытываю последние два года, что не уверен, чтобы я стал вкладываться в перевоспитание этого мутного болота своим временем и здоровьем. Лично для меня – это тупое занятие, потому что я этих людей после перевоспитания не полюблю, да они и не перевоспитаются. Просто они поймут в какой-то момент, чтобы к тому же корыту припасть снова, нужно изменить мировоззрение, они его изменят. Но желания у меня общаться с ними, ни руку им подавать, ни ногу, никаких органов у меня не возникнет.
– А дрейф ваших условных коллег в сторону фашизации был очевиден?
– Какой дрейф, когда ты приходишь работать, грубо говоря, в госконтору? Неважно – телевидение это или театр. А государство – это ООО "Россия", которым управляют нескольких прыщавых питерцев. Это не дрейф, а конкретное причаливание к конкретному берегу. И все вот эти государственные гранты поддержки кино и прочих зрелищ, это и есть причаливание. Причалил – и всё, стой, делай, что скажут.
– Можем ли мы говорить, что подобное инвестирование творческого цеха государством, прикармливание и присаживание на бюджетные деньги всех художников или кого возможно, — это была продуманная долгосрочная политика?
– Хотелось бы нам с вами так считать для оправдания этих творцов. На самом деле, все было с точностью до наоборот. Я всегда считал, что кино должно быть конкурентным, что зрительский интерес должен определять ценность и успех фильма. Но усилия вашего покорного слуги и еще двух-трех-четырех-пяти человек в переведении киноискусства с советских принципов на какие-то более-менее капиталистические не увенчались успехом. Основная масса представителей творческого цеха просто бегала по коридорам всех министерств и верещала – проинвестируйте в меня что-нибудь, давайте я вам что-то хорошее сделаю. Просто умоляли обо всяком протекционизме, валялись в ногах. Обцеловывали все срамные места всяким мелким чиновникам, даже те места, которые эти чиновники обцеловывать не просили. Поэтому говорить, что это был такой коварный замысел, не приходится.
– Как бы вы объяснили разгул мракобесия в 21 веке после достаточно благополучного послевоенного периода? Это же – глобальный тренд, который наблюдается не только в России.
– Я думаю, это просто объясняется чисто экономическим благополучием. Я не такой уже древний, но даже я помню те времена, когда люди работали просто для того, чтобы прокормить большую семью. Не было никаких соображений или пожеланий типа самореализоваться, сделать карьеру, физически не было ни времени, ни сил, ни здоровья. Сейчас люди стали жить лучше. У них появились ресурсы, чтобы проявлять свое мракобесие. Поэтому многие незрелые товарищи, которым лучше бы молчать и сидеть тихо, какие-то книжки читать, они решили, что им тоже следует высказываться по поводу того, что земля плоская.
– Вы следите за процессами в российской оппозиции?
– Что-то доносится и даже вызывает у меня какой-то отклик. Но заниматься перевоспитанием 100-миллионой массы трудящихся, как я уже сказал, желания у меня нет. Оппозиция же собирается этим заниматься. Не всегда нам с ней по пути.
– На своих стримах вы несколько раз высказывали мнение о необходимости вооруженной борьбы с режимом. Российская оппозиция пока проповедует вегетарианские способы противодействия. На недавних так называемых выборах, в том числе.
– Я не призываю к террористическим методам, я говорю, что на террористические методы можно ответить только террором. Не я сказал, но повторю. Бессмысленно думать, подставлять ли вторую щеку, когда тебе сносят голову. Это слишком очевидно. Сказав А, нужно говорить и Б. А то, чего ты здесь сидишь на съезде? Давай, займись каким-то реальным делом. Вкладывайся в борьбу, нанимай боевиков. Ну, если за две тысячи долларов в месяц можно нанять человека, который пойдет и умрет на украинском фронте, то за три много кого угодно можно нанять. Тысяча человек за неделю Москву сожгут.
– Вы уже знаете, о чем вы хотите снять следующий фильм?
– Чтобы творческие планы точно не сбылись, надо о них поговорить (улыбается). Я, в общем и целом, могу сказать, что это должно быть совершенно другое кино. Те мои идеи, которые казались интересными до начала украинской войны, и до начала войны в Израиле, – они абсолютно устаревшие. Из хороших качественных идей на отлично, они стали на троечку – на четверочку. Сейчас другая реальность, которая просто пропитана историями, сюжетами, которых не было, и всякими выводами, которые можно сделать из этих историй и сюжетов.
– Что бы вы хотели вернуть в Россию из того, что она утратила?
– Веру в собственные силы не массам трудящихся, а каким-то процентам от большинства. Я бы хотел, чтобы к людям, которые действительно могут сделать очень многое, вернулось ощущение, что они – не скот, чтобы одномоментно осенило сто или двести тысяч человек. Больше не надо, и больше не будет!
