Формулировка "новая этика" стала очень популярна за последний год в России. Сам термин появился ещё в середине 20-го века. О концепции "новой этики" впервые написал немецкий психолог Эрих Нойманн в работе "Глубинная психология и новая этика". Согласно его концепции, обществу нужно перестать делить вещи на "хорошие" и "плохие". Каждый отдельный индивид должен сам быть ответственным за свои поступки, а также принять "темную сторону" себя.
На сегодня коннотация термина имеет мало общего с тем, о чем писал Нойманн.
Харассмент, феминизм, MeToo, BLM, политкорректность и другие якобы "новые" нормы упаковывают в одну коробку с названием "новая этика". Чаще всего эту формулировку используют в негативном контексте. Кто-то ругается, что теперь нельзя пофлиртовать с коллегой, некоторые возмущены позитивной дискриминацией, а другие говорят, что "новые" нормы ограничивают свободу слова.
"Новая этика" критикуется как людьми консервативных, так и либеральных взглядов.
Мы поговорили с психологом Зарой Арутюнян о том, что же такое "новая этика", где граница между травлей и общественным порицанием, а также почему в России не происходит консолидации в обществе.
— Что такое "новая этика"?
— Когда кто-то использует понятие "новая этика" сегодня, он имеет в виду, что нам нельзя делать всякие гадости. Как будто раньше нам можно было их делать, а теперь нельзя. По моему опыту, больше всего произносят эту фразу люди, которые с осуждением относятся к так называемой "новой этике".
— Нормы трансформируются, появляются новые, зачем нужно было их группировать и давать определение?
— Наверное, потому, что некоторым людям сложно с этим справиться. Для кого-то многое меняется. Лично у меня нет чувства, что меняется. Никогда, например, педофилия не считалась чем-то хорошим. Когда пятидесятилетний профессор спал со своей студенткой, такое всегда осуждалось.
— Говоря про "новую этику", мы не говорим про новые нормы?
— Мне кажется, нет. Новизной в этом вопросе может быть вот что. Прежде были люди этичные, моральные. Ты сам выбирал, как тебе поступать. Как будто раньше этичность была результатом внутренних выборов, моральных дилемм, а сейчас в этом появилось что-то внешнее и агрессивное. Тебе уже не дают сделать что-то. Возникло социальное давление.
— Это связано с появлением информационных технологий? Мир стал прозрачен.
— Да, прежде всё можно было заметать под ковер. Сейчас все обрели голос. Прежде никакого голоса у студентки перед профессором не возникало. Человек, у которого есть власть, всегда мог закрыть рот другому. Сейчас, мне кажется, этот виток напрямую связан с тем, что каждый обрел голос.
— В России всё чаще критикуются высказывания публичных персон. Кто-то называет это общественным порицанием, а кто-то травлей. Как вам кажется, где грань?
— Травля — это когда много на одного. Мне кажется, самое важное, как и в насилии, — соотношение сил. Если я министр внутренних дел и решила испортить вам жизнь, потому что мне не понравилось, как вы живете, — это будет насилие, так как у меня много власти и много ресурсов. Если я ваша коллега, которая ниже по статусу, и вы меня обижаете, то я иду и договариваюсь с другими людьми, чтобы вас остановить, — это общественное порицание. Это тонко.
Травля — это еще то, от чего ты не можешь спрятаться. Ты приходишь каждый день в школу, и тебя травят, у тебя нет выхода. Это тупик. За этим стоит злая воля и неизбежность.
Мне кажется, что кейс Регины Тодоренко не похож на травлю. Она публичная персона, и она отвечает за свои слова. Это цена ее публичности. То, что она сказала глупость, — это нормально. Но нормально и это признать и сказать "извините".
— На это могут возразить, что при демократии у каждого есть свобода слова и он может говорить всё, что хочет.
— Большая путаница между свободой слова и демократией. Демократия не в том, чтобы каждый мог унижать другого. Свобода слова заключается в том, что государство гарантирует человеку возможность высказываться. Человека не посадят, не уволят с работы, потому что это всего лишь слово и мнение.
Свобода слова — это взаимоотношения между человеком, СМИ и государством.
Общественное порицание — это когда я могу порицать Регину Тодоренко и мне это никто не может запретить. Мы любим или не любим общественных людей за слова и поступки, это цена их публичности.
— Критики "новой этики" часто говорят о "перегибах". Из последнего — новые правила "Оскара". Вы замечаете "перегибы"?
— Я вижу везде "перегибы". Это связано с тем, что очень сложно что-то сдвинуть в общественных процессах. Когда находится несколько воинов, которые готовы что-то изменить, они всегда выглядят отчаянными. Но со временем всё устаканивается. Легко смотреть издалека в учебник истории на события прошлого и говорить, что маховик истории так идет. Жить во время глобальных изменений очень сложно. Мы попали во время смены парадигм. Мы не были готовы к этому. Мы были готовы к тому, что вся история закончилась в 17-м году и мы живем в приятном капиталистическом мире со стаканчиком с кофе и фитнес-клубом. Люди очень медленно привыкают к изменениям. Но когда я смотрю вперед, я понимаю, что мир будет лучше. Так же как мир стал лучше после Великой французской революции, несмотря на то, что крови было пролито немало.
— Почему в России так остро реагируют на нормы "новой этики"?
— Рушится их мир. Они дезориентированы, особенно люди старше 40 лет. Это классические Дженнифер Энистон из "Утреннего шоу", которые играли по тем правилам, положили многое для достижения своих целей и в конечном итоге достигли их. У них нет никакой оптики в сторону того, как часто им приходилось следовать мерзким нормам. Но они выстояли. Как люди не очень далекие в каком-то эмпатическом смысле, они не видят и не маркируют это как боль. Они считают, что они справились, а значит, и все должны справиться. Им не жалко тех ровесниц, которые исчезли. Они не видят чужой боли. Для этих людей очень важны правила игры: вот это было хорошо, а вот это было плохо.
И опять же, люди не успевают привыкнуть к изменениям. Прежде изменения между жизнью бабушки и моей были почти незаметными. Если даже что-то происходило в общественных устоях, то это было одно изменение на всю жизнь. Например, моя бабушка пошла и получила образование. Теперь частота изменений очень высокая. Молодое поколение лучше справляется с этими изменениями. Они легко вписываются в правила "новой этики". Они внимательны к себе, внимательны к тому, чтобы не обидеть другого. Для меня эта история связана с тем, что мы стали лучше жить. Лучше во всех смыслах.
— Говоря про "новую этику", часто вспоминают про харассмент. Как можно определить это понятие?
— Законодательно харассмент, в тех странах, в которых он введен, включает в себя очень многое. Вплоть до того, что свист вслед — это тоже харассмент. Раньше это называлось непристойным поведением. Это то же самое явление, просто названо другим словом и его сделали уголовно наказуемым.
Понимание того, что за харассмент тоже должно следовать наказание — это элемент прогресса. Еще сто лет назад ты мог "убивать негров" и это не было преступлением. Когда на юге Америки принимали эти законы, у всех так подгорало. Вся история прогресса — это история ограничений. Знаете, очень сложно объяснить трехлетнему ребенку, почему нужно есть вилкой, а не руками.
— К изнасилованию в обществе очень низкая толерантность, но к харассменту относятся более-менее спокойно. Почему важно говорить, что это тоже может сильно травмировать человека?
— Психическое здоровье, как и физическое, у всех разное. Кто-то переболел ковидом на ногах, а кто-то провалялся в кровати. Мы всегда исходим из очень странной концепции, что мы все вот такие советские люди, мы сами со всем справимся. А если ты не справился, то ты сам виноват.
— Почему вообще к жертве такое негативное отношение в нашей стране?
— У нас очень жестокое общество. У нас общество, в котором право силы доминирует.
Но постепенно всё меняется. Сейчас, например, перестало быть стыдно делать добрые дела. Двадцать лет назад это расценивалось как лоховство. Сейчас доброта становится, может быть, не социально уникальным способом взаимодействия, но хотя бы не презираемым. Человечность и доброту у нас закопали под асфальт. Все эти фразы: "кто успел, тот и съел", "победителей не судят" — стали очень актуальны. Я помню, что стеснялась говорить, что я волонтерю. Сейчас уже не так стыдно быть добрым человеком.
Но я сама не очень люблю слово "жертва", потому что оно отягощено мерзкой наукой виктимологией. Была теория Чезаре Ломброзо, которая пыталась объяснить, почему люди совершают плохие поступки. Эта теория очень удачно совпала со временем, когда упал фашизм, и поэтому она не расцвела. Могла бы расцвести и стать очень правдивой, если бы история пошла по-другому.
Через какое-то время появилась виктимология, которая говорила, что проблема не в том, что акторы делают плохие вещи, а в том, что есть люди, которые притягивают плохие вещи. Эта такая же лженаука. Только на нее не прилетела борьба с фашизмом и она не была дискредитирована. Это проросло, потому что в ней не увиделось ничего фашистского, хотя, на мой взгляд, это откровенно фашистская теория. Каждый первый психолог объясняет вещи этой псевдонаукой.
Есть "жертва" в Уголовно-процессуальном кодексе, и это нормально, но если у тебя психологическая травма, то тебе вряд ли будут сочувствовать.
— Некоторые с осуждением называют кого-то жертвой, добавляя, что у человека был выбор. Всё тот же пример, что "могла не надевать короткую юбку".
— Это классический ложный выбор. Когда начальник меня прижимает, то я должна либо терпеть это, либо уйти. Это не выбор. То же самое, когда в подворотне на тебя напали и сказали: "Кошелек или смерть", ты, конечно, отдаешь кошелек. Но у тебя был выбор?
— Ещё одно явление, которое негативно воспринимается в России, — это феминизм. С чем это связано?
— Одно из моих предположений — нам очень многое дали на халяву. Когда была революция 17-го года, в Питере были очень сильные феминистки, и это было почти как на Западе. Владимир Ильич Ленин взял всю это коммунистическую повестку, с сексуальной свободой и феминизмом, и дал сверху.
Многие советские женщины говорили, что им это было не нужно. За это никто не проливал кровь. Теперь, когда мы выходим на третью волну феминизма, у нас это движение только зарождается. Я вижу, как это происходит в деле сестер Хачатурян.
Ещё у феминистки сконструирован общественный образ — грубая, немытая женщина, которая выступает против мужчин, но такой феминистки не существует.
То, что наши политики не поддерживают феминизм, кроме как тупостью я не могу объяснить. Потому что кто-то, кто обладает большими ресурсами, сделав ставку на женщин, на права и свободы женщин, очень много бы выиграл. Всё, что нужно феминисткам, — это детские сады, право на аборт, контрацепция, сексуальное просвещение и так далее. Сделав это, вы получите огромную поддержку.
Но изменения есть. Даже среди молодых парней кто-то говорит, что он профем.
— Между государством, которое заводит уголовное дело на Юлию Цветкову за рисунки вагины, и обществом, в котором около 80% выступают за сексуальное образование в школе, будто огромный обрыв.
— Этот консервативный поворот государства происходил на моих глазах. Россия 2000-х и Россия 2020-х — это разные России. В России 2000-х не было никакой гомофобии. Россия 2000-х была абсолютно левая страна. Казалось, что она двигается в либеральную сторону. Потом возникла идея самодержавия и народности. Этот правоконсервативный поворот был очень заметен.
— С появлением закона о гей-пропаганде государство будто легализовало гомофобию. Стало больше преступлений на почве гомофобии. Недавно несколько сенаторок предложили трансфобный законопроект, который вскоре правительство отложило. Как вообще обстоят дела у транс-людей в российском обществе?
— Всегда может быть хуже. Сейчас это история транс-людей, умноженная на войну феминисток с транс-людьми. Эта история началась с Джоан Роулинг. Она выступает против того, чтобы пускать транс-женщин в инклюзивные пространства для женщин: туалеты, раздевалки и т.д. Роулинг руководствуется тем, что мужчины, которые называют себя женщинами, проникают в такие пространства. Например, на зоне насилуют женщин. Такие кейсы действительно существуют.
В России такая война тоже ведется. Мы не прошли ни первую, ни вторую волну феминизма, но воюем за инклюзивные пространства. Это не наша повестка.
Раньше феминистки поддерживали ЛГБТ-людей. Сейчас транс-людей подпирает с одной стороны государство, а с другой — общество, среди которых сторонники феминизма — те люди, которые должны были бы их поддерживать.
— Общество в России очень разрозненно. В оппозиции тоже наблюдается похожая ситуация — никто ни с кем не хочет объединяться. С чем связана такая тенденция?
— В России очень любят культивировать ненависть. Мы постоянно кого-то ненавидим. Государство пропагандирует историю про врага. То, что действительно качается, и сильно, — это ненависть и разъединение.
У нас каждый кейс превращается в священную войну. Это искусственная эскалация ненависти. Она разлита в воздухе. В этом, видимо, была какая-то великая идея — поддерживать ненависть.
Знаете, есть такая очень показательная история. Когда Маргарет Тэтчер закрывала шахты, там были очень большие забастовки. И ЛГБТ-организация, в количестве пяти человек, поехала поддерживать шахтеров. Понятно, с каким выражением лица шахтеры встречали этих активистов. Это очень помогло в становлении прав ЛГБТ. Потому что на следующий год, когда геи делали парад, шахтеры приехали их поддержать. В этот же год стали проходить законы о партнерстве.
Я убеждена, только объединяясь, можно победить.
