Конец зимы 1952–53 года в Москве был отмечен сильными морозами. В первых числах февраля по ночам термометры показывали до минус 33 градусов; в середине месяца в ночные часы температура колебалась от 20 до 24 мороза; в конце малость полегчало, и столбик заоконного градусника уже не опускался ниже минус 22. Днями было, естественно, теплее, но не особо. Снегопадов в течение третьего зимнего месяца в столице Советского Союза почти не было, и снег на обочинах улиц, во дворах, в скверах и на крышах домов лежал январский и декабрьский, то есть прошлогодний. Однако в последний зимний день, 28 февраля, в небе что-то треснуло, грязно-серые тучи пришли в движение, и на закоченевший город повалил обильный снегопад. Температура, как это всегда бывает в подобных случаях, стала быстро повышаться, менее чем за сутки скакнув вверх сразу почти на пятнадцать градусов. Измученные длительными холодами москвичи с надеждой вглядывались в низкий, без просвета, небосвод, мечтая о том, что, быть может, в ближайшие дни начнётся оттепель. О том, что до начала Оттепели остаётся ещё три года, никто из них в тот момент не догадывался. Равно как, впрочем, и о том, что до окончания климатического террора осталось всего пять суток. И не только климатического.
* * *
В ночь с 28 февраля на 1 марта Москва спала. Спала, как и во все предшествующие ночи, тяжёлым, беспокойным, чутким сном. К этому она была приучена вот уже пятнадцать лет — со времён Большого террора конца 1930-х. Тогда, укладываясь спать, обитатели столичных коммуналок и отдельных квартир одним ухом прижимались к подушке, другое же — настороженное — служило им локатором, чутко фиксировавшим появление урчащего звука въезжающей во двор машины и малейшие шорохи на лестнице, где в любую минуту могли раздаться шаги энкавэдэшников. Теперь, в начале 1950-х, их, сталинских карателей, называли уже по-другому — эмгэбэшниками или просто гэбистами, но суть от перемены названия ничуть не изменилась. Разве что масштабы террора несколько снизились и из беспредельного он превратился в вялотекущий. Однако этот факт не давал советско-подданным никаких оснований для утешения: кому-кому, а уж им-то было хорошо известно, как устроена жизнь в империи, в которой им не повезло появиться на свет. Мало кто из них не испытывал сомнения в том, что стремительно приближается новый Тридцать седьмой, и само это ощущение наполняло сердца и души москвичей неописуемым ужасом. Тем более что свидетельствующие об этом знаки множились с каждым днём.
* * *
Это началось 13 января 1953 года. В тот день в газете "Правда" — главном печатном рупоре большевистской пропаганды — была помещена редакционная (то есть неподписанная) статья под названием "Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей". В ней сообщалось, что недавно в СССР была разоблачена группа врачей-вредителей, которая по заданию американской разведки посредством преступных методов лечения "залечивала" высших руководителей СССР — в частности, Александра Щербакова и Андрея Жданова — и готовила покушение на других вождей. При этом подавляющее большинство из перечисленных в статье фамилий арестованных "врачей-отравителей" — Коган, Вовси, Фельдман, Гринштейн, Этингер — свидетельствовало об их еврейском происхождении. Тем самым читателям прямо давалось понять, что национальность разоблачённых "врачей-вредителей" является отягчающим для их преступной сущности обстоятельством.
Читавшие этот параноидальный бред простые советские человечки не могли знать, что его автором является один из новых персональных фаворитов Сталина — Дмитрий Чесноков, главный редактор журнала "Коммунист" и заведующий Отделом высших учебных заведений ЦК КПСС. (Сорокадвухлетнему Чеснокову, которого Сталин в октябре 1952 года не только ввёл в состав ЦК, но и назначил членом высшего партийного руководства — Президиума ЦК КПСС, в планах Генералиссимуса была отведена важнейшая роль — именно он должен был заниматься идеологическим обоснованием и оправданием новой волны массового террора, которому предстояло захлестнуть Советский Союз в самое ближайшее время). Не знали они, разумеется, и о том, что редактором опубликованного в "Правде" гнусного антисемитского пасквиля был не кто-нибудь, а сам Отец Народа и Гений Всего Прогрессивного Человечества — как было принято именовать Сталина, чей культ к началу 1950-х годов развился до абсолютно непредставимых за пределами Советской империи размеров. Понять из данной публикации можно было только одно: ползучая кампания государственного антисемитизма, проводившаяся в СССР с 1949 года под названием "борьба с безродными космополитами", отныне перестаёт быть скрытой и становится официальной. Из этого сам собой следовал вывод о том, что в Советском Союзе неизбежно предстоит "окончательное решение еврейского вопроса" и что до начала его решения остаются считаные дни.
* * *
Февраль подходил к концу. Массированная антисемитская кампания с каждым днём набирала обороты. Одновременно с нападками на евреев в тех же газетах и журналах публиковались истерические пасквили, призывающие советский народ ещё теснее сплотиться вокруг сталинского руководства и самоотверженно бороться с происками международного империализма и его внутренней агентуры — шпионов, диверсантов и вредителей. Паранойя хлестала чрез край. Людям, в чьих головах были не опилки, а мозги, было совершенно ясно, что правители готовят народ к чему-то невыразимо страшному, чего прежде в этой многострадальной стране никогда ещё не происходило. Те, в чьих головах были именно опилки, залив за воротник, рвали на себе рубахи, завывая в звериной ненависти: "У-у-у, жы-ды-ы-ы! Мало вас Гитлер дави-ил!.." — и грохотали кулаками по столам, за которыми пьянствовали в компаниях себе подобных выродков.
В стране стремительно назревал чудовищной силы нарыв, который должен был прорваться. Вопрос был только в одном — когда это произойдёт и чем оно кончится.
* * *
В пятом часу утра гости разъезжались с Ближней дачи по домам.
В этот раз Хозяин был в хорошем настроении, много шутил, ни над кем не издевался. Микита пел украинские песни, Николай рассказывал, чем дышит опальный маршал Жуков, Георгий отмалчивался. Желая повеселить гостей, Хозяин прочитал им письмо, недавно полученное от Тито: "Сталин! Перестаньте посылать ко мне убийц. Мы уже поймали пятерых, одного с бомбой, другого со снайперской винтовкой, третьего с ядом... Если вы не перестанете их присылать, то я пришлю в Москву одного, и мне не придётся присылать второго". Возмущению Лаврентия не было предела. "Праститутка! — восклицал он, сверкая стёклышками пенсне. — Бози мамадзаглия, мамой клянусь!" — "У тебя была мать? — изумился Хозяин. — Нэ пахоже".
В общем, посидели хорошо.
Когда полковник ГБ Иван Хрусталёв, начальник дежурной смены охраны, проводил гостей, Сталин сказал: "Я иду отдыхать. Вы тоже отдыхайте. Скажите сменщикам, вызывать не буду. Завтра кто дежурит? Старостин?" — "Так точно, товарищ Сталин, — ответил Хрусталёв. — Старостин и Туков". — "А за Орлова кто?" — "Лозгачёв". — "Хорошо, — чуть помедлив, произнёс Сталин. — Так им и скажите".
По-видимому, это были последние слова, произнесённые Генералиссимусом в его земной жизни.
* * *
Мог ли 22-летний крестьянский паренёк Петька Лозгачёв, ставший в 1934 году бойцом Рабоче-крестьянской Красной армии, предполагать, что два года спустя, отдав долг советской родине, он не вернётся в родимую деревню Березники, что в Московской области, а станет городским жителем и работать будет не где-нибудь, а в большевистской тайной полиции — ОГПУ, за время его армейской службы сменившей название на НКВД?
Мог ли в 1939 году 27-летний сержант ГБ Петя Лозгачёв, сотрудник 1-го отдела Главного Управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД, предполагать, что не пройдёт и семи лет, как он превратится из сержанта в майора и будет занимать ответственные посты в системе Главного Управления охраны (ГУО) Министерства государственной безопасности СССР?
Мог ли в 1946 году 34-летний капитан ГБ Пётр Лозгачёв помыслить о том, что ещё через шесть лет он получит назначение на должность заместителя коменданта Объекта №1 ГУО МГБ СССР, в просторечии именуемого не "Объектом Номер Один", а "Ближней дачей" — той самой дачей в подмосковном Кунцево, на которой в последние годы жизни советский диктатор Иосиф Сталин проводил большую часть своего времени, когда находился в Москве, а не разъезжал по другим своим дачам, разбросанным по Черноморскому побережью Абхазии?
Мог ли, наконец, в начале 1953 года 41-летний гэбист Пётр Васильевич Лозгачёв, получая новенькие подполковничьи погоны, даже помыслить о том, что именно ему, Лозгачёву, будет суждено стать первым в мире человеком, собственными глазами увидевшим товарища Сталина лежащим в парализованном виде на полу в луже собственной мочи? И что произойдёт это не далее как месяц с небольшим спустя?
Нет, нет, нет и ещё раз — нет.
Однако же произошло всё в жизни Петра Лозгачёва именно так — и в 1936-м, и в 1946-м, и в 1952-м, и в 1953-м. Поскольку человек, как известно, предполагает, а Бог — располагает. Вот Он и расположил каждого из них на своём месте: Генералиссимуса Советского Союза И.В. Сталина — на полу, в обоссанных кальсонах, а подполковника ГБ П.В. Лозгачёва — склонившимся над ним с выпученными от ужаса глазами и срывающимся голосом повторяющего один только вопрос: "Что с вами, товарищ Сталин?.. Что с вами?.."
Ответа на свой вопрос подполковник Лозгачёв так и не дождался. И не потому, что Генералиссимус был таким невоспитанным человеком, что не желал отвечать на вопросы собственной челяди, но потому, что при всём желании сделать этого уже не мог. Поскольку разговаривать товарищ Сталин разучился вот уже примерно двенадцать часов как. Произошло это между где-то десятью и одиннадцатью часами утра, сразу же после того, как к нему пришёл непонятно каким образом просочившийся сквозь три кольца охраны никогда им прежде не виданный гражданин. По имени Кондратий, но не серб и уж тем паче не хорват.
* * *
В течение всего дня 1 марта на Ближней царила гнетущая тишина.
После пересменки, произошедшей в девять утра, в караульном доме на пост заступила дежурная смена охраны в составе подполковников ГБ Михаила Старостина и Василия Тукова. К исполнению обязанностей коменданта Ближней приступил подполковник Пётр Лозгачёв, заместитель коменданта по хозяйственной части; его начальник, полковник Иван Орлов, отправился домой — отсыпаться после суточного дежурства. Уехал и отдежуривший своё Иван Хрусталёв. Штатские из числа обслуги — кастелянша Матрёна Бутусова, повара, истопник, садовник, библиотекарь и прочие — также находились на положенных им местах. Все ждали момента, когда Хозяин проснётся и начнёт звонить, требуя еду, почту и давая разные распоряжения.
По годами устоявшейся традиции это начинало происходить между десятью и одиннадцатью часами утра. Но в этот день ни в десять, ни в одиннадцать, ни в полдень в служебных помещениях дачи ни одного звонка не прозвучало. Датчики слежения, густо понатыканные внутри Ближней, также свидетельствовали об отсутствии там какого-либо движения. Где именно — в какой из пяти комнат первого этажа — находится Сталин — было непонятно. Почему он не обнаруживает признаков жизни — тем более.
Перед тем как покинуть Ближнюю, Хрусталёв передал смене Старостина указание Хозяина — не беспокоить его без надобности. Это было немного странно, но это было передано от имени Сталина, и не кем-нибудь, а его персональным фаворитом, занимавшем в охране Генералиссимуса совершенно особое, исключительное по степени близости к тому положение. Поэтому ни Старостин, ни Туков, ни Лозгачёв ни на мгновение не усомнились в правдоподобности слов Хрусталёва. И, имея их в виду, не волновались по поводу такого необычного поведения Сталина. Сказано: не беспокоить — значит не беспокоить. И точка.
Между тем час проходил за часом, а Хозяин себя не обнаруживал. Тревога стала постепенно охватывать охрану и челядь. Следовало бы сходить и посмотреть, что происходит внутри, но каждому, служившему на Объекте Номер Один, было прекрасно известно, что без вызова к Хозяину ходить категорически запрещено. А если вдруг такая необходимость и возникнет, то прежде, чем идти, следует ему позвонить, объяснить, что произошло, и получить согласие на визит. В противном случае как минимум можно было потерять погоны и место, а как максимум — и голову.
В половине шестого начало смеркаться. Солнце заходило. Сумерки сгущались. Сталин не объявлялся. Тревога начала расползаться по территории дачи, как газовая гангрена по обмороженной ноге. Охрана понимала — надо что-то делать, но что именно надо делать — понять не могла. И терпеливо продолжала ждать.
Между шестью и семью часами вечера в помещении малой столовой вдруг вспыхнул свет. В ту же секунду у охраны и обслуги вырвался вздох облегчения — Хозяин жив! сейчас начнёт вызывать! Но прошло пять минут, десять минут, пятнадцать... Сталин никому не позвонил и никаких распоряжений не отдал. Тревога стала нарастать с новой силой.
Охрана понимала: надо идти к Сталину и смотреть, что с ним произошло. Но идти никто не хотел, потому что у холопов своя рубашка всегда ближе к телу, чем хозяйская.
* * *
Прошло ещё три часа. В течение этого времени Лозгачёв, Старостин и Туков, сидя в караулке, препирались по поводу того, кому из них идти к Хозяину. Разговор происходил примерно по такой схеме:
Старостин: Петя, надо идти. Надо, понимаешь?
Лозгачёв: Понимаю. Надо. Иди.
Старостин: Почему я? Ты иди.
Лозгачёв: А почему я? Ты — старший, ты и иди.
Старостин: Я не могу.
Лозгачёв: Почему?
Старостин: Я... боюсь.
Лозгачёв: Ага! Ты, значит, боишься. А я, значит, герой. Так, да?
Старостин: Да. Так.
Лозгачёв: Нет, Миша, не так. Я не герой. Герой у нас здесь один — ты.
Старостин: Ну и гад же ты, Лозгачёв... (Тукову.) Вася! Пойдёшь?
Туков: Не пойду.
Старостин: Почему?
Туков: Ноги не держат.
Старостин: Обделался, что ли?
Туков: Да пошёл ты... Сам иди!
Старостин (Лозгачёву): Я щас Игнатьеву позвоню! Он тебе прикажет — и пойдёшь! Понял?
Лозгачёв: Звони. А когда Хозяин спросит, кто этот шухер устроил, я скажу, что ты. А Васька подтвердит. Знаешь, что с тобой будет?
Старостин: Сука ты, Лозгачёв. Как есть сука.
Лозгачёв: От суки слышу.
Пикантность ситуации заключалась в том, что все трое гэбистов были в одном чине — подполковник. Так что ни один из них не мог приказать другому на правах старшего по званию. Но Старостин был старшим по должности и формально таким правом обладал. Однако он не мог не понимать, что если он действительно позвонит министру госбезопасности Семёну Игнатьеву и доложит о том, что происходит на объекте, то тот наверняка прикажет идти к Сталину именно ему — Старостину. Поскольку инициатива всегда наказуема. Понимали это и Лозгачёв с Туковым и могли себе позволить дерзить, не опасаясь за свои погоны.
Это был замкнутый круг, из которого не было выхода.
А время шло.
* * *
Стрелки часов приближались к половине одиннадцатого, когда на Ближнюю приехал курьер из ЦК — с пакетом, на котором было написано: "Тов. И.В. Сталину. Лично в руки".
Передавать такие пакеты по существующей инструкции обязан был или комендант дачи Орлов или его заместитель Лозгачёв. Разумеется, делалось это также после предварительного звонка. Теперь у Лозгачёва были веские основания побеспокоить Сталина. Он снял трубку, нажал вызов и долго слушал длинные гудки. К телефону никто не подходил. Делать было нечего. Пришлось идти.
От здания охраны до собственно помещений дачи по крытому коридору — примерно 25 метров. Это расстояние преодолевается размеренным шагом за 18 секунд. Что чувствовал подполковник Лозгачёв, идя хорошо ему знакомым маршрутом в окружении полнейшего мрака и абсолютной тишины, — не сможет узнать никто и никогда. Но то, что забыть эти 18 секунд он не смог до самого конца своей очень долгой жизни, не подлежит ни малейшему сомнению.
* * *
Обнаружив Сталина в непредставимом положении, Лозгачёв кинулся к телефону и вызвал дежурку: "Все ко мне! — закричал он. — Мигом!"
Минуты не прошло, как прибежали Старостин, Туков и кастелянша Бутусова. Вчетвером они подняли Хозяина и попытались положить его на кушетку, находившуюся в малой столовой. Та оказалась для этого коротка. Тогда они перенесли его в большую столовую и положили на кожаный диван. Снимать со Сталина кальсоны не решились и вместо этого укрыли его пледом, чтобы он не мёрз. То, что он пролежал на полу долго, было заметно по тому, насколько ледяными были его конечности, когда они его переносили.
Старостин позвонил Игнатьеву, доложил обстановку и попросил указаний. Выслушав его, министр госбезопасности приказал проинформировать о случившемся Берию и Маленкова и действовать в соответствии с указаниями, полученными от них. Старостин набрал номер Берии. Долго слушал гудки. К телефону никто не подошёл. Тогда он позвонил Маленкову. Тот, судя по голосу, были или очень сонный, или впал в шоковое состояние от услышанного. Он невнятно промычал, что попробует найти Берию сам, и повесил трубку. Минут через десять Маленков перезвонил и сказал, что разыскать Берию ему не удалось. "Ищите его сами", — буркнул он и оборвал разговор. Старостин снова позвонил Берии. И снова долго слушал длинные гудки.
Охранники стояли возле дивана, на котором лежал утративший сознание Хозяин, и не знали, что им делать.
Наконец раздался звонок. Старостин снял трубку. Звонил Берия. "Что там у вас стряслось?" — как показалось Старостину, не то раздражённым, не то злобным тоном спросил Лаврентий. Выслушав доклад, Берия через небольшую паузу произнёс: "О болезни товарища Сталина никому не звоните и ничего не говорите. Головой отвечаете. Ясно?" — и, не дав Старостину и слова вставить, повесил трубку.
* * *
Наступила полночь. Пошёл первый час ночи, потом второй, третий... Лозгачёв сидел на стуле рядом с диваном, на котором лежал Сталин, и тупо считал убегающие в никуда минуты. Он не понимал, что происходит, и не знал, чем может помочь Хозяину. Все остальные пребывали в точно таком же положении.
Наконец около трёх часов ночи послышалось урчание мотора. К даче подъехал автомобиль. Лозгачёв подумал, что приехали врачи. Но он ошибся. Спустя пару минут в комнату вошли Берия и Маленков. Лозгачёва поразило то, что Маленков шёл в одних носках, а ботинки держал в руке. Однако обстановка этой ночью вокруг него сложилась такая, что удивляться чему бы то ни было просто не было сил.
Берия подошёл к дивану, нагнулся и стал внимательно вглядываться в лицо Сталина. Затем повернулся и злобно прошипел: "Лозгачёв, ты что панику наводишь? Ты разве не видишь — товарищ Сталин крепко спит. Ты его не тревожь и нас не беспокой!" И, не обращая внимания на поражённого этими словами Лозгачёва, круто повернулся и направился к выходу. Маленков, потоптавшись на месте, пошёл за ним.
В вестибюле Берия наткнулся на Старостина. Здесь он себя уже не сдерживал. "Ты кто такой, а?! — заорал он, глядя на подполковника как на таракана. — Тебе кто позволил панику разводить?! Ты зачем министру звонил?! Мне зачем звонил?! Я с тобой — знаешь, что сделаю? Я вас всех разгоню!"
Если бы Михаил Старостин был человеком, обладающим чувством собственного достоинства, он должен был бы ответить примерно так: "Не я кто такой, а ты — кто такой? Ты мне — никто, ничто и звать тебя никак. У меня свой начальник есть, а тебе я не подчиняюсь. Так что заткнись и веди себя сообразно ситуации. А нет — щас позову охрану и выкину тебя отсюда мордой в сугроб! Понял?" Но такой вариант ответа Старостину не мог даже присниться. Он был подполковником, а Берия был маршалом. И при желании с лёгкостью мог его и в самом деле прихлопнуть, как кухонного таракана — шлёпанцем. Поэтому он стоял навытяжку и молчал, благоразумно пережидая момент спуска пара из булькающего чайника с пенсне на носике.
Перестав орать, Берия вышел во двор. Хлопнула дверца. Заурчал мотор. Машина отъехала.
Окончание следует
