Хорошо помню этот флажок с жёлтым древком, мне сшили его дома из красного сатина. Так я мог чувствовать себя участником важного события.
Женская колонна педучилища, где работала мама, весело галдела; девицы с шарами, флагами и портретами членов политбюро перебегали радостными волнами от перекрёстка к перекрёстку. Здесь колонны притормаживали ход – по специальному маршруту, чтобы выйти шумной массой (под речёвки и музыку с неба) к трибуне возле памятника Ленину.
Грузовики, стоящие вплотную, перекрывали соседние улицы, напоминая о “режимности” нашего похода. Попытки раньше улизнуть , проскочив под кузовами, пресекались постовыми.
Да я и не стремился. Важно было пройти у главной трибуны, где стояли люди в пыжиковых шапках, генералы в папахах и неизвестный мне “первый секретарь”, которые махали нам руками. Так было и в Москве, на мавзолее, где рукой махал Леонид Ильич, совсем ещё бодрый и с ямочками на щеках.
“Да здравствует славная годовщина великой октябрьской социалистической революции! (взлетал над нами женский голос) Урр-ра, товарищи!” – “У-р-ааа…!” – радостно отвечали колонны и махали флажками, шарами и бумажными гвоздиками.
В конце пути, на смежной улице, нас ждал грузовик с открытым бортом, куда грузились флаги и портреты. Я же тщательно сворачивал свой персональный стяг, чтобы дома прикрутить его к перилам на балконе. На фоне серенького неба он поигрывал волнами на ветру.
Это было частью ритуала, который тем и замечателен, что ускользало содержание, а форма становилась смыслом события.
Мы не были в семье фанатами идейности (мама была беспартийной, к тому же – дочь “врага народа”), но Октябрь и Первомай были частью быта, точнее, общежития, – условным подтверждением согласия с порядком нашей жизни.
В институте демонстрации прибавили в веселье, поскольку ты шагал с чудесными парнями, в которых был влюблён. У “красных дней календаря” мотивация была разнообразной - и не обязательно “партийной”. Ты просто шёл в кругу друзей, которые являлись частью твоей жизни, – и этот строй вещей тебя вполне устраивал.
Цинизм настигал постепенно; наблюдая за рабочими колоннами, фляжками в карманах мужиков, красными носами, клочками гвоздик на земле, пьяным ржанием в толпах пролетариев, – ты чувствовал себя чужим на этом “пастбище”. Да и сами “пастухи”, еле говорящие с трибун, были чем-то посторонним.
Вспоминая эти праздничные опыты, я думаю, что не был большим рационалистом в оценке советской жизни (да и откуда было взяться информации для критики?) Но интуитивно отличал “своё” от “чужого” – поверх идеологий и рациональности.
Моя семья счастливо прошла между церковностью и партийностью, сохраняя верность бабушкам и дедушкам Серебряного века. Этот гуманизм оказался, на мой взгляд, самым верным выбором.
Это был тот пласт советской жизни (наследие “оттепели”), где понятия порядочности, честности, добра, взаимопомощи и дружбы многое значили. В этой странной “прослойке” (под именем "интеллигенции") сохранялись гуманные ценности, далёкие от большевистских идей. Скорее, это был оазис “недобитой” русской классики, классической культуры, которая и стала родиной.
Но долго жить в "гражданском браке" они не могли: тоталитарность и культура пересеклись в короткую эпоху “романтизма”, но 60-е (пора моих прогулок с флагом) были обречены на тоску 70-х и агонию 80-х.
Странно понимать, что я застал развал одной страны. И видимо, уйду в процессе развала другой. Страны – разные, а карма – одна. И у этой кармы есть название: империя.
! Орфография и стилистика автора сохранены
