Я думаю о ней вот уже несколько дней, после того как, в который раз, перечитала ее книгу. Читаю раз в десять лет. Она ощущается все более актуальной.
Евгения Гинзбург прошла ад полного бесправия, низведения себя до состояния… нет, даже не животного - вохра поила своих овчарок без ограничений, когда от жажды в 40-градусную жару гибли женщины-заключенные, которых везли через раскаленные равнины, через весь СССР - на Колыму. Им полагалась одна кружка - 150-200 граммов воды в день. Поезда останавливались на станциях, где можно было набрать сколько угодно воды и дать заключенным напиться. Но этого не делали. Не делали - и все.
Жизнь и смерть проходили по краю мелких случайностей. Если поезд качнуло, и вода расплескалась, ты умирал. Кормили супом с солеными селедочными хвостами. Стандартный рацион. Степень унижения и обреченности этих женщин мне трудно себе вообразить. Многие из них продолжали жалко верить в величие усатого коммунизма. Я думала, почему.
In my humble opinion, это происходило потому, что во-первых, все они были пламенными коммунистками и не могли, не хотели признать, что идея, которой они себя посвятили, была глубоко порочной и бесчеловечной.
Во-вторых, многие из них сформировались еще под влиянием иллюзий русской интеллигенции 19 века о концентрации каких-то высокодуховных качеств в людях физического труда - в “народе”, в “сермяжной правде”, сформировались под влиянием исторической вины за собственное “тунеядство”, не связанное с физическим трудом. Это были первые ласточки левых идей исторического стыда - в их случае, за крепостное право.
Я вспоминаю описанные Гинзбург сцены упоения тяжелейшим трудом в курятнике, но трудом осмысленным и физическим, что звучит почти как “искупление” интеллигентского “тунеядства”. Мощное обесценивание всего интеллектуального, существование на каких-то задворках класса-гегемона, было внушено этим людям. Многие действительно верили, что страдание, труд очистят, искупят, возвысят. Эти умирали от алиментарной дистрофии и цинги первыми.
Правильно подмечено: если элита страны - силовики, а их показатели учитываются по количеству пойманных террористов и врагов народа, то в стране каждый второй будет объявлен террористом и врагом народа. Трудно сказать, кто у кого был в заложниках. Нельзя сбрасывать со счетов, что масса высокопоставленных силовиков умело использовала вполне клиническую паранойю "вождя вождей", усугублявшуюся реальным наличием почти в каждой стране Европы своих диктаторов, делавших ставки на милитаризм и мировое господство.
Эта женщина пережила все. Нечеловеческие условия концлагеря, смерть сына в голодном Ленинграде, смерть матери, которая все годы посылала ей письма, какие-то крайне редкие посылки, смерть друзей; восемнадцать лет - лучшие годы! - проведенные в состоянии, при котором каждый сталинский капо, облеченный властью, может распорядиться твоей жизнью и смертью. Одним взглядом. Одним росчерком.
И многих тысяч других.
Власть Тьмы. Власть вохры.
Но даже полярные зимы всегда проходят.
Она услышит Баха по радио в тот день, когда хитин небожителя-Тараканища хряснул под неумолимыми тяжелыми подошвами законов обычной биологии.
Она вцепится в стол и будет рыдать - не по нему, конечно - по своим загубленным 18 годам, которых уже никто не вернет. Сколько людей по всей стране в те мартовские дни вот так же рыдали не по нему, старику, валяющемуся в луже своей, по-человечески отвратительной мочи - ПО СЕБЕ…!
Этот старик сломает хребет стране. Уничтожит крестьян, интеллигенцию, саму идею о бесстрашной, свободной мысли и жизни. Он не поймет главного - рабы не могут созидать, они могут только таскать камни, строя большую пирамиду, пока свистит хлыст надсмотрщика.
Она вернется из лагеря с чудеснейшим любимым человеком - немецким врачом Антоном Вальтером. Еврейка и немец. Они поселятся во Львове, который будет близок его сердцу за вид европейской архитектуры. Внезапно, когда все уже будет хорошо, у него откроются лагерная цинга и все другие болезни, заработанные им на “общих работах” - рудниках и лесоповале. Он все-таки успеет услышать главы ее книги, и расплачется. Она похоронит его и никого больше ТАК не полюбит.
Она увидит Париж и Кельн. Она будет сражаться в дискуссиях с европейскими интеллектуалами против студенческих протестов в Париже 1968-го и Че Гевары, которому даст весьма справедливую характеристику. Она не поймет, зачем им нужен коммунизм, когда он уже принес одной стране столько горя. Она не поймет, что это и есть свобода - иметь право протестовать (против чего бы ни было), ошибаться, нести любую полную чушь, черт возьми. Без СТРАХА.
Она напишет великую книгу, которая будет тут же издана в Италии, Англии, США. Но тогда еще - не на родине. Хотя в самиздате она побьет все рекорды тиражей. Она расскажет, что была другая версия книги, более резкая, но внутренний ее цензор заставил первую версию сжечь. Как жаль!
Она увидит литературную славу своего младшего сына Василия Аксенова. Они вместе будут бродить по набережным Сены и читать стихи. Оставив его плачущим четырехлетним малышом во время ареста и встретив уже годы спустя - юношей, - она узнает великую силу своей могучей генетики. Она начнет строфу любимого поэта - сын ее окончит. Родство душ это когда совпадают литературные пароли.
Пароль-ответ.
Пароль-ответ.
От Колымы до Сены…
Она будет каждый год ходить по русским рекам на теплоходе: “открывать и закрывать навигацию”. Судьба сведет ее с последней привязанностью в ее жизни. Но она так и не оставит Москву, отлученная от нее долгие 18 лет, а он так о не сможет уехать из своего города, к которому привык. В итоге, он покончит с собой в доме престарелых. Вскоре и она узнает свой страшный диагноз.
Она умрет, окруженная искренне скорбящими, любящими людьми. Это хорошая смерть.
Мне горько, что она подумала бы о сегодняшней России, увидя везде опять ненавистные тараканьи усы. Опять похожие формулировки обвинительных приговоров. Опять всевластие вечной нео-вохры, какими бы благородными аббревиатурами она ни прикрывалась.
Так напрасны были “крутые маршруты”?
Я вспоминаю у Гинзбург описание дней, когда всемогущие коменданты заискивали перед бывшими зеками - “троцкистскими террористами”, на фоне мощных раскатов Иоганна Себастьяна Баха, которыми решили возвысить столь банальную, стариковскую кончину советского божка. Поставили скамейку в комендантском кабинете, чтобы могли присесть “товарищи реабилитирующиеся”.
И как все поменялось в одночасье.
Низко, мелко, трусливо. Никто не возражал, когда на магаданской площади вчерашнему божеству ночью надели на голову помойное ведро. И никто не протестовал. Так и стоял великий и ужасный в помойном ведре. А раньше бы - расстрельная статья всем родственникам до седьмого колена…
Люди страшно устают от культов личности и страха.
Все повторится. "И вязнут спицы расписные в расхлябанные колеи". И поворачивается Колесо...
Когда я разговаривала с Войновичем, он сказал мне - люди боятся не того, что будет, а того, что БЫЛО.
Можно переписать и отменить историю, но законы обычной биологии не подлежат отмене, а потом обычно в финале - Бах, или “Лебединое озеро”, и помойное ведро на каменной священной голове…
Рабы. Не могут. Созидать.
Даже если рабы научились вызывать у себя мазохизм и энтузиазм, это не меняет сути.
Великие страны создают только свободные люди.
Первый признак свободного человека - спокойное чувство собственного достоинства.
P.S. Англичане не читают переводную литературу от слова вообще. Книгу Гинзбург прочел 0.00001 процент англоговорящих. Переводная литература составляет 1% от всех опубликованных на английском книг. Именно поэтому я бросила все и пишу сейчас на английском, с моим 28-летним знанием британского менталитета, обращаясь именно к молодой аудитории, роман о британцах, которые в сталинскую мясорубку случайно попали.
Это очень тяжело, но, может, поймут и ощутят весь тот "пепел Клааса", что стучит... и стучит...!
Пока не примерят на себя...
Пока не услышат.
Повторение - мать учения.
Это правильно, когда люди боятся того что БЫЛО. Хуже, когда они не боятся, потому что прошлого не знают...
Получится - не получится книга - не знаю. Делай что должен - и будь что будет.
! Орфография и стилистика автора сохранены
