Вчера вечером я был в доме друзей, где среди немногих приглашенных неожиданно оказался очень высокопоставленный чиновник. Всем известный. В общем, по-человечески симпатичный. Не называю его из-за данного моим друзьям обещания.
Разговор зашел о кино. Я высказался в том смысле, что надо вернуть налоговые льготы для частных инвесторов и компаний, которые готовы вкладывать деньги в наше кино. На что получил ответ, что я даже не представляю, какие огромные мошенничества и откаты были тогда, когда подобный закон о налоговых льготах работал. На что я ответил, что если это частные деньги – то пускай хоть заворачивают друг друга в откаты, это стране не навредит, и главное, чтобы откаты не были из государственных денег, что сейчас как раз и происходит. На что, в свою очередь, услышал упрек в том, что я ратую за неподконтрольную сферу по типу неуправляемого игорного бизнеса. На что я ответил, что именно так и существует весь шоубизнес в Штатах, где государству нет дела до твоих трансакций с твоими частными деньгами, хоть сколько угодно переводи кому угодно, главное, чтобы ты исправно платил налоги со всех денежных поступлений, а вот за данными тебе государственными или муниципальными субсидиями, то есть деньгами налогоплательщиков, там следят как за зеницей ока. На что он, вздохнув, ответил, что наверно это правильно, но у нас в силу особенностей экономики это сделать непросто. Я осмелел и спросил – в чем же трудность? Не в том ли, что именно чиновники, в том числе, возможно, и на уровне его коллег, получают свою долю?
Его лицо на секунду окаменело. Затем, внезапно пременившись, он как ни в чем ни бывало отпил глоток потрясающего Бордо, которым нас угощали хозяева, и которое он до этого почти не пил, сразу после чего он с нейтральным, но всем понятным выражением обвел взглядом лепнину под потолком гостиной, после чего с улыбкой психиатра, смотрящего на неизлечимого больного, посмотрел на меня. Стало ясно – дискуссия закончена.
Мой друг и его жена пришли в себя от неловкости. Она спохватилась и, быстро взглянув на меня на секунду выпученными глазами, обратилась к нему с вопросом, не хочет ли он все-таки какого-нибудь сорбэ (ягодное или фруктовое мороженое без сливок и вообще без молока) – смородинового, клубничного, грушевого или лимонного?
Он взял клубничное. Я от растерянности тоже. Хотя хотел смородинового. Два других гостя взяли один – тоже клубничное, другой – грушевое. Хозяева взяли себе: он – смородиновое, его жена – лимонное. Разговор пошел о вкусах. В том числе об искусстве. О современном. И о Венеции.
В конце вечера, когда все уже расходились, так вышло, что мы с ним уходили последними. Неожиданно он спросил, где я живу, и предложил меня подвезти. Я с интересом и благодарностью согласился. Но выйти из квартиры нам сразу не удалось.
Оказывается, на лестничной клетке стояла ФСО. В квартире ее не было по настоянию самого охраняемого (оказывается, в отдельных случаях так можно). Зато сразу за дверью стояло три человека и еще двое подальше, каждый из которых был похож на трёхдверный бельевой шкаф (1,90 метра ростом, у каждого левый и правый лацканы пиджака расстегнуты и белое пространство посередине) с откровенно оттопыренными левыми подмышками. У всех были совершенно индифферентные лица, внимание которых было уделено не тебе, а окружающему – обычному для тебя, но подозрительному для них – пространству.
Когда тебя от дверей квартиры до машины сопровождает охрана, когда перед тем как выйти наружу офицер делает тебе предупредительный жест подождать, и только после получения подтверждения в ухе он делает тебе пригласительный жест на выход, когда кто-то другой открывает перед тобой толстенную бронированную дверь огромной черной машины, и потом закрывает ее за тобой, а она изнутри мягким свербящим звуком притягивается к корпусу и мягко защелкивается, когда ты едешь, сидя в кожаном кресле, с огромным пространством для ног в длинном черном Мерседесе с мигалкой с сопровождением и с особой звукоизоляцией (мигалка практически не слышна) и с такой мягкостью хода, что ты, собственно, не замечаешь, движешься ты или стоишь, при этом тебя везут с такой скоростью, что невозможно уследить за сменой пейзажа за окном – у тебя, даже за те 10-15 минут, которые я провел в машине, непроизвольно меняется отношение к окружающему миру. Ты оказываешься НАД ним. Немедленно. И высоко.
Оказавшись вне окружающей реальности, я подумал: как же мало надо человеку, чтобы ощутить себя "особым", чтобы обрести это странное и сладкое ощущение "элиты" и "власти". Это чувство отъединённости от жизни на мелькающих за окном тротуарах и в окнах домов, которые от плотности твоих затемненных стекол, почти полной звукоизоляции и скорости твоего движения становятся неразличимы. Чувство особой атмосферы, которая окружает именно тебя как значимое лицо, решающее что-то чрезвычайно важное, от которого зависит судьба если не страны, то по крайней мере важнейших сторон ее жизни и жизни ее граждан.
При этом ты прекрасно понимаешь, что виной всему – просто физическое чувство комфорта. И щекотящее самолюбие осознание количества людей, работающих на его эксклюзивное для тебя обеспечение. Невероятное, незнакомое ранее, чувство физического комфорта и превосходства, создающее у тебя особое отношение к себе самому. Рождающее иные, ничем кроме этого физического комфорта не подкрепленные, эмоциональные и умственные ощущения о себе самом и "внешнем" мире.
Я посмотрел на своего соседа. Он, как тинэйджер, что-то изучал в своем смартфоне. Быстро взглянув на меня, он улыбнулся и быстро поднял и опустил указательный палец, будто говоря "Один момент!". Вскоре он убрал мобильник, но вместо того, чтобы заговорить, стал смотреть перед собой на серый экран выключенного телевизора (или компьютера), висевшего напротив наших сидений. Под ним было два автомобильных телефона.
Я молча указал на один из них и вопросительно поднял брови. Он отрицательно покачал головой. Я заговорщицки указал на другой телефон. Он, чуть выпятив губы трубочкой, медленно кивнул.
- То есть, – улыбнулся я, – можно позвонить?
- Можно, – он усмехнулся. – Но возникнет проблема.
- Какая? – не сдавался я.
- Вас соединят, – он чуть насмешливо смотрел на меня. – И надо будет что-то говорить.
- Я вас понимаю! – ответил я с иронией. – Наверно, это главная проблема всех, кто может ему позвонить!
Мы оба тихо хохотнули. Я не знал, о чем его можно спросить. Спросить хотелось о многом, но понимание его положения говорило о том, что ты не можешь спросить практически ни о чем. Неожиданно для себя самого я сказал:
- Я волнуюсь, что может быть осенью и в следующем году.
- Я тоже, – внезапно ясно и четко, будто он был готов к этой теме, ответил он.
- Вероятно, – я осмелился обострить разговор, – мы с вами волнуемся на одну тему, но по разным сюжетам.
Он мотнул головой и ухмыльнулся, будто говоря, экий, мол, ты смышлёный. И неожиданно индифферентным голосом ответил:
- Главная проблема – это аппарат. Он огромный.
Я удивился такому радикальному повороту темы. Мне показалось, что здесь, в машине, он стал смелее, хотя по моему мнению должно было быть наоборот.
- Но аппарат подчиняется начальнику, – попытался возразить я.
- Нет, – ответил он, – это заблуждение неопытных людей.
Я почувствовал, как, несмотря на приятный кожаный запах сидений, атмосфера между нами напряглась. То ли он рассердился на самого себя, что вдруг, поддавшись моменту, так высказался. То ли не хотел дальше говорить на подобные темы. Я решил изменить этот внезапно тягостный настрой.
- Всё равно! – радостно, будто снимая затруднение, я хлопнул себя по колену. – Через 100 лет США, Европа и Россия, учитывая общее развитие цивилизации, будут вместе! Иначе ведь просто не может быть, правда? Поэтому, – увлекшись сам собой, продолжал я, – это естественное развитие и должно быть главным во всех наших с вами замыслах и действиях! Правда? – я не без усилия остановил свой фонтан и с наигранным весельем, за которое мне сразу стало стыдно, взглянул на него.
Он смотрел на меня с некоторым изумлением, будто глядя на "неведому зверушку". Его взгляд выражал и удивление, и сопереживание, и опасение, и радость, и недоверие, и юмор. Так, подумалось мне, вероятно, антрополог смотрит на шимпанзе, которое после нескольких лет тщетных попыток обучить его речи, внезапно жестами отвечает на изначальный и уже не имеющий значения вопрос, сколько будет дважды два.
- Знаете, что я вам скажу, – произнёс он почти шепотом, – Чем выше ты находишься, тем в меньшее ты веришь.
- Это плохо, – тихо ответил я.
Не глядя на меня, он кивнул. Потом поднял голову, молча улыбнулся, пожал плечами и развел руки в стороны. Мне вдруг показалось, что мы всё-таки понимаем друг друга.
В быстро открывшимся стекле, отделявшем салон от водителя, возникло лицо охранника с переднего пассажирского сидения.
- Извините, какой ваш официальный адрес? – обратился он ко мне.
- Оружейный переулок, это угловой дом… - начал объяснять я.
Он с чуть повышенной интонацией перебил меня:
- Пожалуйста, просто скажите ваш официальный почтовый адрес! – он сделал акцент на словах "официальный" и "почтовый".
Я немного опешил, но сразу ответил.
- Спасибо, извините, – он отвернулся, и стекло с электрическим звуком быстро закрылось.
Я услышал глухие, еле слышимые переговоры с произнесением моего адреса. Я даже не осознал, что мы (наш кортеж), нарушая все мыслимые правила и разметки, уже почти приехали, только что развернулись посередине Садово-Триумфальной на пересечении с Малой Дмитровкой, и в обратном направлении въехали на мой Оружейный переулок.
- Возможно, я наивный человек, – мне показалось нужным ответить ему, и я заговорил медленно, – Но, мне кажется, главное, что остается от нас – это наша человеческая интонация, это, по-моему, самое важное, а также то, что мы смогли сделать, не обязательно действием, но даже словом, для других.
- Это верно в вашей системе координат, – спокойно ответил он. – В системе власти иные измерения, не исходящие и не зависящие от тебя, иные мотивации, иная механика и иное осознание смысла. Ты либо пытаешься выполнить данные тебе решения наиболее успешным и безболезненным для других способом, либо ты уходишь.
Здесь мне будто передалось от него, словно от Понтия Пилата, абсолютное понимание, что ты никакими средствами не можешь оказать никакого влияние на того, кто выше тебя. Тем более, как и в случае с прокуратором Иудеи, у моего знакомого – выше, по сути, только один человек. И в тишине правительственного Мерседеса, будто из подсознания, неслышно зазвучали громкие булгаковские слова Пилата: "На свете не было, нет и никогда не будет более великой и прекрасной власти, чем власть императора Тиберия! - сорванный голос Пилата разросся. Прокуратор с ненавистью глядел на секретаря и конвой…". Стряхивая наваждение, я посмотрел на своего соседа. Он сидел молча и снова глядел в свой мобильник. Я не заметил, что мы уже стояли напротив моего дома.
- Невероятно, я впервые так быстро доехал! – я попытался неуклюже пошутить.
- Приятно было с вами познакомиться, Григорий, – он протянул мне руку.
- Взаимно, – ответил я, пожимая ее. – Удачи вам и всем нам.
- Спасибо, – спокойно сказал он. – Надеюсь, еще встретимся.
Открыть дверь сам я не смог – мне ее открыл охранник снаружи. Я вышел из машины. Бронированная дверь оставалась открытой. Охранник стоял рядом. Прежде чем окончательно попрощаться я быстро взглянул вокруг.
И увидел, что Оружейный был перекрыт. Впереди нас стояло две машины с вышедшими из них сотрудниками охраны. Сзади, после джипа сопровождения с тоже вышедшими из него охранниками, стояли еще две машины – одна черная, другая ГАИшная – и держали всё движение. За ними уже скопились 10-12 обычных машин. К ним быстро подъезжали другие. Но проехать дальше – по направлению к нам и мимо нас – они не могли. Оружейный был заперт нашей охраной. И тут меня снова охватило это странное, щекотящее нервы, самолюбивое чувство. Стало ясно, что продолжительность этого момента – зависит от меня. Если я наклонюсь к открытой двери и стану что-то говорить моему новому знакомому – то Оружейный, невзирая ни на что, так и будет оставаться перекрытым всё то время, пока мы с ним будем беседовать. Это было ощущение власти над ситуацией. Полного на нее влияния. "Хорошо, – мельком пронеслась у меня мысль, – что там нет Скорой". Охрана, оглядываясь по сторонам, безропотно ждала окончания нашего прощания. Из норы огромного Мерседеса смотрел мой новый знакомый. Он мне улыбался и, держа свой мобильник у уха, чуть качал головой и тихо произносил в телефон: "Ага. Хорошо. Ещё нет. Да". Видимо, на другом конце кто-то у него что-то спрашивал.
- Спасибо, что подвезли, – сказал я.
Он молча мне кивнул и сделал прощальный жест рукой. Я тоже махнул ему и хотел захлопнуть дверь, но ее перехватил у меня охранник. Я перешел на тротуар и, не оглядываясь, пошел во двор.
Внезапно я услышал мир вокруг – на деревьях пели ночные птицы, где-то вдалеке ехал троллейбус, впереди меня в темноте двора смеялись какие-то девушки, им вторили голоса ребят, виднелись два красных огонька сигарет, правее залаяла собака, из соседнего сквера вышел пожилой человек с крупным псом на поводке, откуда-то из окон была слышна какая-то спокойная музыка, я снова услышал щебет птиц наверху деревьев, мимо которых я проходил.
Вдруг за моей спиной на улице громко засвиристела мигалка, захрюкали и закрякали еще какие-то сигналы. "Неужели, – подумал я, – такие же отвратительные звуки были и на протяжении всей нашей дороги сюда? Наверно, да, – ответил я себе. – Просто там внутри ничего не слышно".
! Орфография и стилистика автора сохранены
