Политические и экономические потрясения последних десятилетий заслонили не менее драматические изменения в области идей, владевших умами человечества около двух веков. Одним из главных идеологических потрясений нового времени следует признать глобальное поражение того, что принято называть “Русской идеей”, а точнее – идеей всемирной революции, весь ХХ век связываемой с Россией. От Мексики и Кубы до Китая и Вьетнама, от “красных бригад” в Италии и Германии до палестинских и курдских партизан – все леворадикальные политические движения в мире так или иначе ориентировались на идеи и цели, сформулированные и преследуемые российской социальной революцией 1917 года и созданным ею государством. Тем более важным и необходимым является развенчание одной из главных иллюзий ХХ века, которой прельстились миллионы людей во всем мире и прежде всего в России. Иллюзия эта – смешение понятий так никогда и не осуществившегося русского социализма с феноменом великой русской литературы. Именно в ошибочном восприятии философско-литературных идеалов в качестве существующей или конструируемой общественно-политической реальности состоял, на мой взгляд, первородный грех российской интеллигенции, соблазнившейся и соблазнившей своими иллюзиями немалую часть человечества. С концом русской литературы связан и конец русской революции, русской социалистической идеологии. Для доказательства этого тезиса необходимо оценить и осознать роль и место русской литературы в политической жизни Российской империи и СССР.
Всемирно-историческое гуманитарное открытие русской литературы состояло в принципиальной и тотальной дегероизации прежних кумиров (достаточно сравнить эволюцию культа Наполеона в "Войне и мире" и "Преступлении и наказании") и концентрации на образе маленького человека – от пушкинского станционного смотрителя и гоголевского Башмачкина, до униженных и оскорбленных бедняков Достоевского и Толстого. Пафосом народности, солидарности и сочувствия к угнетенному народу была пронизана не только литература – достаточно назвать мощную изобразительную традицию художников- передвижников: Репина и Сурикова, Левитана и Ярошенко, Поленова и Нестерова.
И все-таки именно литература приняла на себя функцию так и не состоявшегося гражданского общества и его выражения в форме общественного мнения в России. Русская общественная жизнь была фактически подменена русской литературой. Определяющим фактором этого явления были две особенности русской истории. Первым было вопиюще долгое сохранение рабства, кощунственно называемого “крепостным правом”, которое наложило не только клеймо покорности на огромные массы народа, но и тяжелое чувство вины на лучшую часть российской элиты. Вторым важнейшим обстоятельством, тесно связанным с первым, было фактическое отсутствие в России общественно-политической жизни, замороженной самодержавным произволом и жесткой иерархичностью, практически кастовостью государственного устройства, сохранявшимися неизменными до конца царствования Николая Первого и отчасти поколебленными лишь поражением России в Крымской войне.
Однако, если в Европе гражданское общество и политическая активность наций формировались именно в борьбе с абсолютизмом, как в Англии, Голландии, Франции, то в России общество трансформировалось исключительно сверху, по воле монарха, будь то опричнина при Иване Грозном, замена боярства на служивое дворянство при Петре или дарование дворянских вольностей при Екатерине. Другим реальным стимулом реформ в России было воздействие внешних факторов. Так, восстание декабристов, несомненно, было вызвано как идеями французской революции, так и впечатлениями передовой части русского офицерства от похода в Европу, в ходе которого победители со стыдом видели и осознавали преимущество мироустройства побежденных. Не случайно именно с крымским поражением, то есть с сугубо внешним фактором была связана и долгожданная отмена рабства в России в 1861 году.
Надо заметить, что почти одновременная отмена рабства в США была результатом не запоздавших реформ сверху, как в России, а изменений снизу, ожесточенной внутренней борьбы, которая и сформировала американское гражданское общество и современные политические структуры этой страны. В России же все это заменялось литературой, неизбежно становившейся оппозиционной и заменявшей собой политическую борьбу. Совершенно не случайно именно эту особенность подчеркивал Ленин в самом заглавии своей статьи “Лев Толстой как зеркало русской революции”, переосмысленном и перефразированном в этом тексте. С точки зрения сегодняшнего дня подобный анализ скорее можно было бы назвать “Русская революция как зеркало творчества Льва Толстого и всей русской литературы”.
Русская литература Пушкина и Гоголя, Толстого и Чехова, Бунина и Набокова была художественной рефлексией исчезавшего мира усадьбы и деревни, помещичьей и крестьянской жизни, пронизанной общинным мировосприятием и антиурбанистической по определению. Не случайно философский и психологический кризис Толстого 80-х годов, оказавший колоссальное влияние на его творчество и на всю мировую литературу (достаточно вспомнить позднюю прозу: “Смерть Ивана Ильича” или “Отца Сергия”), был связан с его переездом из Ясной Поляны в город, в Москву.
Центром этого художественного мира были парадоксальные и напряженные отношения помещика-землевладельца и бесправных земледельцев-крестьян: отношения зависимости и привязанности, почитания и ненависти, вечной вины и вечного взаимного страха. Конечно, чувство вины перед крестьянами, перед “народом” были свойственны лишь просвещенной элите правящего класса, но это была именно та прослойка “властителей дум”, которая определяла общественное мнения и настроения огромного количества людей, более того – формировала этих людей в интеллектуальную, нравственную элиту государства. Стержнем этой литературы и этой философии была смутная, несформулированная, но страстно чаемая идея стихийного, общинного социализма, понимаемого как мечта о равенстве, земле и воле. В беспрецедентном для мировой истории общественно-политическом движении российского дворянства и разночинства в XIX веке превалировали не просто либеральные и прагматические идеи прогресса и процветания, как в любом другом буржуазно-демократическом европейском течении, но именно аскетическая идея о самоограничении господствующего класса и фанатическом самопожертвовании ради освобождения угнетенных масс. Как показала история, наиболее трудным в осуществлении этой цели стало именно вовлечение этих самых угнетенных масс в освободительную борьбу, так как последние имели совершенно иное и отличное от “господ” представление о собственном счастье и благополучии.
Мы отнюдь не пытаемся здесь реабилитировать давно уже отвергнутую иллюзию о благотворном влиянии литературы на широкие народные массы. Мечты о временах, когда мужик “Белинского и Герцена с базара понесет” осознавались как утопия уже самим Некрасовым. Однако свое магическое и решающее влияние на действительность российская словесность все же оказала. На самую главную часть общества – его интеллектуальную элиту. Кошмар советских школьных программ – мутные романы Чернышевского в свое время не случайно сыграли мрачную роль катализатора для раскаленного воображения молодого Владимира Ульянова.
Страшный опыт реализуемого с кровью идеализма опьянял в ХХ веке всех осуществлявших этот эксперимент мечтательных палачей от России до Камбоджи, но он и отрезвлял, доводя до расстрелов и самоубийств, многих пророков нового времени: от Маяковского и Фадеева до Бабеля и Мейерхольда. В этом смысле куда более правильным оказалось давнее инстинктивное недоверие народа к своим “освободителям”, вскоре получившее горькое подтверждение своей правоты в виде военного коммунизма с насильственной коллективизацией и новым крепостным правом.
С концом великой русской литературы закончилась и великая русская революция. Последними гениальными текстами русской прозы были “Котлован” и “Чевенгур” Андрея Платонова, а в поэзии – реквиемы Ахматовой и Мандельштама (“Поэма о неизвестном солдате”). Знаком конца русской литературы стала и первая Нобелевская премия по литературе, данная Бунину, и последняя, присужденная недавно белорусской писательнице Светлане Алексиевич за цикл эпитафий по русской жизни на русском языке. В этом смысле творчество Бродского можно рассматривать как посмертную инвентаризацию русской культуры при разделе имущества перед отъездом наследников за рубеж. Характерно, что почти все русские литераторы, удостоенные Нобелевской премии, жили вне России.
Русский социализм, питаемый русской литературой, закончился вместе с концом этой литературы. Однако с концом русской литературы и русской идеи о социализме не завершился сам социализм. Идея социального равенства и сопутствующей, а не принесенной ему в жертву свободы личности проясняется именно сейчас, с исчезновением пугающего и сбивавшего многих с толку русского социалистического проекта, с его фанатизмом и нетерпимостью. Истинный социализм, основанный на старых демократических идеях свободы, равенства и братства осуществляется сейчас именно там, где его и ждали создатели теории социализма – в Европе. В бывшей "российской" Финляндии и в соседней Норвегии, в Швеции и Швейцарии, в Дании и Германии, словом, там, где жил в изгнании первый русский нобелевский лауреат по литературе Бунин, и где живет сейчас последний русскоязычный лауреат Алексиевич. В России же литературы не осталось, потому что не осталось идеи освобождения, подмененной на свинцовую подлость власти тайной полиции и государственной диктатуры. Именно отсутствие литературы является грозным симптомом смертельной болезни России. И только появление, возрождение русской литературы, станет признаком выздоровления России от чумы тоталитаризма и лжи. Однажды это произошло – после смерти Сталина.
! Орфография и стилистика автора сохранены
