Меняются люди, меняются народы. Когда я бываю в Германии, или в Польше, или в Чехии, на какой-нибудь старушечьей станции, с еще вековыми колоннадами, я спрашиваю себя: "Что бы я делал здесь, 75 лет назад? В какой бы безысходности метался? В какой обреченности?". Вот этот холод обреченности, эта железная, ржавая накидка тут же ложится на плечи. Сам воздух становится чужим.
Но люди меняются и меняются народы. Они неузнаваемо меняются, хотя холод и память все равно давят на плечи. Сквозь щель Бранденбургских ворот в Берлине, под колесницей с орлом и крестом, в светлый день Хануки я увидел зажженную, идущую к небу менору, а за ней рождественскую елку, которая тоже стремилась в небеса. Вот в эти Врата - каждый знает все о них - лилась толпа, которая только что не дудела и не плясала.
Было это день тому назад, у рейхстага, у Тиргартенского сада, и хорошо, что было. Есть река, есть ворота, и есть люди, которые изменились.
Господи, хотя бы так.
Значит, есть надежда, что та чудовищная путаница, в которую попала и московская, и киевская, и запорожская жизнь, и крымское небо – все это перемелется.
Не забудется, но опять смешается - между реками, землями и когда-то общими городами.
Пока эти раны не закроются - жизнь полностью не устроится.
Ничто не будет нормализовано ни в Украине, ни в России
Кризис, который никак не закончится.
Ноющая рана, которая никак не проходит.
Должно начаться что-то другое.
! Орфография и стилистика автора сохранены
