На мою статью "Исправление имён..." (Ответ Илье Константинову) я получил отповедь от Ильи Владиславовича и публициста Александра Зеличенко. Содержание отповедей показало, что мои оппоненты не вчитывались в мои главные тезисы, или позволили себе критиковать меня с позиций абстрактного правдолюбия. Поскольку я расцениваю почти всю свою публицистику как поучения (советы) будущим участникам будущей демократической революции, стремясь поделиться удачным и неудачным собственным опытом политической активности в 1989-2002 годов (т.е. от начала и до конца публичной политики в России), то считаю необходимым ответить развёрнуто.
Я принимаю правила игры и честно заявляю, что революционеры имеют право на дозированный имморализм. Точно также, полицейские, шпионы, военные и администраторы, словом все, в руках которых судьбы людей, стран и народов. Я исхожу из теории о том, что древнеарийская доктрина четырех варн (четырех Больших каст) отражает объективные социокультурные константы. Каждая большая социальная группа имеет свой автономный этос: жрецы-священики-философы; князья-маршалы-министры; мастера-торговцы-менеджеры и прочее. Это не значит, что им позволено нарушать то, что называется "заповедями" – базовые нравственные принципы. Но на другом уровне начинаются изменения.
Священник или учёный должны иметь абсолютный запрет на ложь, но этого никто не потребует от торговца или журналиста. Военному позволяется значительно больше свободы в сексуальных отношениях, чем обывателю или учёному.
Укоряя революционеров, в т.ч. в моём лице, за ведение тенденциозной пропаганды, оппортунизм, готовность жертвовать собой и другими во имя некоей цели, интеллектуальная честность требует сказать, что является поводом для неодобрения: сам факт существования революций или моя модель революции как коалиционной (социальной) войны – битвы за смену элит и субэлит и идеологии общества с нулевой суммой, когда выигрыш одних есть следствие проигрыша других.
Если революция – это война (не обязательно кровавая, может быть и "холодная" гражданская война), то революционер имеет право ровно на то же, что цивилизованные общества позволяют своим военным.
В том числе, революционеры имеет право вести пропаганду и выстраивать свою мифологию. Конечно, прямая умышленная ложь предосудительна. Но любое социальное движение строит свою мифологию. Оно только не имеет права навязать её репрессиями и превращать в монополию. Сторонники либеральной реформации СССР, а потом и России не обманывали народы, когда говорили, что рынок – более эффективное средство развития экономики, чем принуждение и принудительное перераспределение. Но, конечно, уточнения, какая часть населения, особенно в русской провинции, не сможет нормально существовать в условиях частной конкуренции и резкого ослабления государственного патернализма, резкого ослабления государства вообще, были только в не очень популярной литературе. В "Огоньке" и "Новом мире" создавалась прорыночная мифология, а в "Вопросах экономики" она – "уточнялась".
То же самое с открытостью страны – в мир и в собственное прошлое. В этой открытости была масса положительного, важного и нужного. Но она уничтожила основы советской цивилизации, которая была стержнем образа жизни для десятков миллионов людей, и привела к огромному, невиданному, с легендарного 1913 года, социальному расколу на европейскую, европеизированную и неевропеизированную части социума.
Я согласен и с тезисом о вредности и опасности революции.
Но вот, например, весной-летом 1917 года умеренные российские социалисты (знаменитые "меньшевики и эсеры") были настроены только на компромисс и сотрудничество новых и старых государственных элит. Ответом им было корниловское движение, когда офицеры орали, что "перевешают совдепы". Вешать они хотели именно меньшевиков и эсеров. И как только офицеры подобного типа пришли к власти, они расстреляли Омское правительство, созданное членами разогнанного большевиками Учредительного собрания.
И штурм Бастилии случился лишь из-за того, что накануне офицеры в Версале поклялись королеве, что "перевешают смутьянов" – каковыми они считали самых умереннейших либеральных конституционалистов, которых уже через 4 года Робеспьер отправлял пачками на гильотину.
И Августовская революция стала ответом на ГКЧП и на прекращение Горбачёвым перестройки было создание правительства Павлова. Ведь до кровавых дней Вильнюса все либеральные реформаторы только и поддерживали Горбачёва.
Выведенное реформами из равновесия общество всегда идёт к революции.
Только эта революция может быть направлена на смену элит и формулы развития, а может происходить в форме реакционно-романтического утопизма.
В предельном случае в XX веке это означало выбор между левыми социалистами и коммунистами – и фашизмом. И дальше каждому оставалось выбирать только между Лениным и Колчаком, Гитлером и Сталиным, потому что Чёрчилля или Рузвельта (даже дядю) никто им предложить не мог.
Хуже того – никакое общество само не хочет либеральной реформации.
Оно всегда инстинктивно жаждет вернуться на свою предыдущую стадию, только "исправленную" в соответствии с идеалами прошлого. Консервативные деятели старого режима держат социум за шиворот и не дают из кошмарной действительности Золя попытаться убежать в мир героев Дюма. А когда "шиворот" обрывается, то герои "1793 года" Гюго стараются избежать коллективного впадания во времена "Собора Парижской богоматери".
Когда в 1986-89 годах шли споры о экономическом реформировании, то писатели-деревенщики были правы: крестьянам не нужен "фермерский путь", им нужен, словами покойного философа Григория Померанца, "добрый колхоз": чтобы сколько хочешь, на большом приусадебном участке, выращивать и продавать (пшеницу и кукурузу растить на плодородных южных землях) – это прокормит людей необходимым, а избыток* – он от лукавого. Только "избыток" нужен был не только для прокорма больших городов и полётов "лунных тракторов", но и для величественных планов адмирала Горшкова по созданию Океанского флота – для защиты свободолюбивых вьетнамов, ангол, эфиопий, куб, никарагуа...
И в итоге, когда либералов пустили на приставной стул власти, крестьяне и рабочие были развращены тремя десятилетиями сочетанием запрета зарабатывать и разрешением мелко подворовывать. При этом имел место этот самый Флот. Только не было кем его защищать.
Если хотите, я извинюсь за подлости, глупости и гнусности ельцинской генерации революционеров. В конце концов, за моё внутридемократическое диссидентство меня исключили из двух демократических партий подряд, а один из гайдароидов даже отсудил у меня миллион рублей за клевету (в момент подачи иска это были серьезные деньги, только приставы своё дело делали очень медленно, а инфляция своё – очень быстро...).
—-
*Об избытке. Когда лет 30 назад Борис Березовский ещё преподавал в ВУЗе, то случился анекдот. Накануне сдачи моим братом Олегом зачёта, я рассказывал ему разницу в значении двух еврейских терминов: "гешефт" – "прибыль", а парнос – средства для поддержания жизни. И вот приходит брат и говорит как сдал зачёт: "преп у нас – еврей, я отвечаю на вопросы, а он мне – этот гешефт у тебя, Ихлов не пройдёт! – а я ему, это не гешефт, Борис Абрамович, это – парнос!" Он засмеялся и поставил зачёт. Это о важности знания языков.
