Путинский режим не оригинален, эклектичен, похож на цыганское одеяло, в нем полно цитат и заплат, примет других тоталитарных, авторитарных, теократических и олигархических режимов. Но их неокончательное воплощение, казалось бы, абсурдное стремление стать всеми одновременно и никем окончательно вызывает иллюзию несерьезности, политического юродства, интеллектуальной несостоятельности. А, следовательно, слабости, которая гарантирует, позволим себе шутку, не твердый шанкр, а мягкий характер диктатуры.
И действительно, как бы ни пугали себя наблюдатели и страстотерпцы путинских метаморфоз (путинских, понятное дело, в расширительном, а не личном смысле) возвращением совка 2.0, мобилизационными настроениями, милитаристским ражем, неадекватностью и безвыходностью ситуации для правящей элиты, – желание избежать массовых репрессий очевидно. То есть общество к большой крови давно готово, запрос отправлен и практически ежедневно обновляется, но властная корпорация, большой Путин – медлят, и, конечно, не случайно.
У этой нерешительности простые обоснования: переход от символической фазы к реальной быстро разрушит всю систему специфических иллюзий, которые для автократического режима необходимы, прежде всего, дабы отличаться от тоталитарного. Потому что авторитаризм не является сегодня обязательным стойлом изгоя. В то время как тоталитаризм – это гибель всерьез: и внешней репутации (какой бы подмоченной она не казалась), и внутреннего пространства для маневра.
Поэтому массовые репрессии (с точки зрения логики – неизбежные) будут откладываться как последний шаг. Как переход от угроз к их реализации, от обещания большой крови к ее пролитию. Но у этих ножниц не такой свободный ход, как хотелось бы власти. Невоплощенная и отложенная реальность истощает и обедняет ее символическое содержание. И власть это, скорее всего, понимает.
Поэтому осмысление спектра символических игр власти оправдано, а эти игры (очень грубо, крупнозернисто) могут быть идентифицированы как две утопии, между которыми, на первый взгляд, и происходит борьба в рамках правящей корпорации и ее медиа ресурсов. Это – имперская утопия и утопия националистическая, утопия великодержавной фундаменталистской России и утопия русского народа-богоносца как мессии.
Казалось бы, почему их не объединить, ведь все эти утопии сходятся на фигуре вождя (самодержца, лидера нации) и на сакрализации государства, расплющивающего личность как лягушку под колесом? Но в том-то и дело, что реальный, а не выдуманный Путин далеко не так свободен, как кажется. Или как это навязывается пропагандой. И сколько бы он ни поднимал зарплату силовикам и правоохранителям, его устойчивость зависит от поддержки не только ближнего окружения, но всего сословия чиновников-собственников новорусской формации, бенефициаров перестройки, выдвиженцев ельцинско-путинской эпохи.
По отдельности каждый член постсоветской аристократии несущественен в его влиянии на ход событий, но вся вместе служиво-олигархическая каста никогда не забудет, что Путин – их ставленник. И пока его интересы совпадают с модусом интересов правящего сословия, он может быть относительно спокоен.
Интересы же слоя постперестроечных выдвиженцев и группы, которой делегированы полномочия на управление и арбитраж, сегодня не только совпадают, но и определяют ту, казалось бы, терминологическую путаницу, что отражают подконтрольные им медиа ресурсы: жонглирование наиболее популярными в обществе страхами куда предпочтительнее окончательного выбора любого из них. Так как выбор означает резкое сужение и риторического маневра, и реального набора действий, а значит, и ослабление режима.
Понятно, что надежды на бунт и борьбу элит при сохраняющемся равновесии интересов, иллюзорны. И санкции, на которые возлагают надежды наблюдатели, ждущие скорого развала системы, ни в коей мере не являются однозначными, с точки зрения интересов правящего сословия. Экономические потери уравновешиваются укреплением позиций элиты, как спасителей русского народа от чужеземного ига и внутреннего врага. И эта амбивалентность, безусловно, понимается и принимается сословием новорусских собственников, готовых потерять тактически для стратегического выигрыша.
Понятно, что Крым и Донбасс были вынужденным гамбитом. Потери же состоят не в последовавшей изоляции, а в изменении равновесия между символической и реальной сторонами режима: Крым и Донбасс оказались слишком реальными, наносящими ущерб возможной игре иллюзиями, представляющими оплот режима. Но правящее сословие согласилось с вынужденностью этих шагов, так как изоляция не ставит под сомнения их прерогативы, а напротив, укрепляет их.
Опасность для новорусской аристократии исходит от будущего, которое обязательно потребует все новых и новых жертв во имя большей определенности, на которой настаивает разогретое общество и которой справедливо опасается власть.
Власть не сможет бесконечно избегать все более и более разрушительной конвертации символической сферы в реальную, а общество не хочет больше ждать и требует воплощения обещаний. Власть не может согласиться на значительное расширение правящего сословия, которое и так не соответствует возможностям перераспределения прибыли от властной ренты. Общество жаждет экспроприации ценностей, проскрипционных списков и рокировки между собой и ненужными членами сословной корпорации вроде либеральных экспертов (практически выброшенных за борт интеллектуалов, необходимых при переходе от номенклатурно-коммунистического правления к номенклатурно-капиталистическому, но бесполезных в ситуации уже состоявшегося перехода).
Реальность – единственная и опасная угроза правящему сословию, делающему вид, что выбирает между русским нацизмом и русским фашизмом, утопией нации и утопией государства. Очень может быть, что реальный, а не коллективный Путин действительно думает, что выбор осуществляется в его сердце, и от того, что он выберет, зависит будущее страны.
На самом деле этот выбор не имеет принципиального значения, потому что наиболее существенная привилегия, делегированная ему правящим сословием, состоит в максимально долгом уклонении от выбора. Ибо именно выбор чреват потерей необходимой эклектичности, гибкости и права на жонглирование устаревшими и неактуальными идеологемами. Каждая из них давно была бы сдана в утиль, но все вместе они составляют неповторимый и причудливый стиль мозаики реваншизма, обещающего все, а дающего по капле.
И не столько из жадности, сколько из-за более чем обоснованного понимания того, насколько опасен окончательный выбор между реставрированным Сталиным или Муссолини ("все – в государстве, ничто человеческое и духовное не существует вне государства"), русским Гитлером или переосмысленным Лениным ("Советский социалистический централизм единоличию и диктатуре нисколько не противоречит, ... волю класса иногда осуществляет диктатор, который иногда один более сделает и часто более необходим").
Поэтому реальный Путин может выбирать между массовыми репрессиями и третьей мировой, но реальная власть, рассматривая Путина как хорошего исполнителя и гаранта интересов корпорации, от реальности бежит как от призрака коммунизма, бродящего по России. Как, впрочем, от фашизма и нацизма с русским акцентом. Имидж – ничто, жажда сохранить полученное в перестройку – все.
Поэтому, пока в сердце Путина сражаются фашизм с нацизмом, в сердце правящего сословия сражается желание пугать с нежеланием приводить угрозы в исполнение. Если Путин понимает (и принимает) эту разницу между реальностью и символической игрой (а Крым и Донбасс были невольными уступками реальности), то путинский век продлится долго, насколько позволит случай. Если он не преодолел наивность, и им правят не цинизм и не расчет, а девальвированные идеи, которые представляют для него новость, то Путин (при всей его былой полезности для правящей номенклатурной аристократии) будет заменен на Путина 2.0. Революции не будет, демократии не будет, сословный неофеодализм есть и будет длиться, видоизменяясь, потому что феодализм, так получается, – единственное, что остается неизменным от любых русских революций, демократических и модернизационных реформ и борьбы кланов. "Русь сословная" – это у нее на лбу, видать, написано.
