Несколько лет назад я совершил большую ошибку — почти перестал вести тему идеологической полемики с путинизмом. Решил, что раз столько светлых умов и блестящих перьев посвятили себя разоблачению нашего коррумпированного провинциального деспотизма, то мне важнее уделить внимание дискуссиям внутри оппозиции и протестного движения. И я сосредотачивался на проблемах формирования гражданской нации, на взаимоотношениях между радикалами и умеренными, на диалектике свободы и народовластия (демократия включает в себя обе эти сущности). Однако прошедшие два года реакции наглядно показали и всю ширину антидемократического фронта, и те основные социокультурные бастионы, на которых держится оборона путинизма.
Немного отвлекусь на горячую украинскую тему. Когда в западных областях Украины стали запрещать структуры Партии регионов и компартии, даже правозащитная часть моей натуры не возмутилась. Хотя общепризнанное право на свободу ассоциаций членов этих партий безбожно нарушалось. В современном мире есть два различных толкования политического экстремизма. Одно значительно более широко распространено и лапидарнее всего обозначено в Шанхайской декларации 2001 года. Обобщаю его так: подготовка и организация насильственной смены власти или насильственного воздействия на государство и общество.
Это юридический запрет на любую "небархатную" революцию.
Именно исходя из такой, обязательной для РФ формулировки, Венецианская комиссия несколько лет назад признала неадекватным европейским стандартам права половину отечественного антиэкстремистского законодательства. Хотя, в принципе, в западном мире экстремизм стал синонимом политического террора. (В мире незападном экстремизм — синоним любой неуправляемой оппозиционности). Другое, сугубо западноевропейское, толкование политического экстремизма — это использование демократии для уничтожения демократии. Самый распространенный пример — это использование победы на выборах для принятия законов, запрещающих базовые демократические принципы — свободы слова и совести, многопартийности, идеологической нейтральности государства... Такая трактовка экстремизма направлена против тоталитарных движений — большевизма, маоизма, нацизма, фашизма, радикального политического исламизма. И законодательство демократических государств не только разрешает, но и предписывает властям блокировать экстремистам допуск во властные институты.
Запрет на политическое насилие сталкивается с естественным историческим правом на антитираническое восстание, на тираноборчество и сопротивление национальному порабощению. Очень сложный компромисс проявляется в разрешении насилия перед лицом еще большего по масштабу и неправового насилия со стороны государства или оккупирующей (колониальной) державы. Но законными целями комбатантов (партизан) признаются лишь военные объекты и вооруженные силовики, от комбатантов требуется дисциплина и неуклонное соблюдение гуманитарного права (запрет убивать безоружных, пытать, грабить и насиловать, применять коллективное наказание).
По мнению региональных украинских законодателей, запретивших обе партии, голосовавших за антиконституционные и дискриминационные "ручные" законы 16 января, перестали соответствовать критериям допустимости участия в политической жизни. Строго говоря,
с 16 января на Украине столкнулись два вида экстремизма — "парламентская" ликвидация демократии и революционное восстание против этого.
Западноевропейцы, помня и взятие Бастилии, и "демократическую" победу Гитлера 81 год назад, совершенно явно предпочли демократических революционеров Евромайдана их "легитимным" гонителям. Чем, разумеется, вызвали бешеную ярость отечественных правителей и их подголосков, до сих пор психологически травмированных как свержением самодержавия в марте 1917, так и приведшим их к власти свержением ГКЧП в августе 1991 (тогда ведь тоже, помнится, были и баррикады, и летели "коктейли Молотова").
В обществе, где правящий класс сформировал номенклатуру, путь к демократии лежит только через временное удаление из политики как номенклатурно-тоталитарных партий, так и через механизм люстрации (или, как это было в западных оккупационных зонах Германии, денацификации) бенефициаров тоталитаризма и номенклатурных бенефициаров (благоприобретателей от узурпации власти и чужой собственности) в личном качестве.
Здесь необходимо остановиться на понятии "номенклатура" в современном смысле слова. До 80-х годов под этим понимали принадлежащий к монопольно правящей (коммунистической) партии набор должностей, распределяемых партийными боссами. Я предлагаю немного по-другому сформулировать суть номенклатуры — применительно к квазирыночному и псевдодемократическому обществу. Это правящий слой, который монополизировал власть, ключевую собственность и медиа, пополняемый путем кооптации, в котором распределение социальных функций заменено (точнее, подменено) распределением ролей. Тут надо несколько подробнее. Это когда парламентская оппозиция — лишь младший партнер "партии власти", когда депутаты — литературные редакторы подготовленных чиновниками законопроектов; судьи — юридические корректоры государственных обвинителей; журналисты — политические рекламщики и прочее.
И вот этот слой должен быть "развеян по ветру".
Иначе номенклатура будет непрерывно воспроизводиться, как отрастают отсеченные драконьи головы. То, что украинская национальная демократическая революция пошла по этому пути, что честно и откровенно написала требование люстрации (для начала — неправедных судей) указывает на то, что она действительно является антикриминальной, в отличие от нашего протестного движения двухлетней давности.
Два года реакции по уровню болезненности и жестокости кары показали, что путинизм опирается на по меньшей мере три неполитических центральных мифа — страх перед западным либеральным влиянием на политическую и идеологическую жизнь, на доктрину о церковной поддержки режима и на некритическую трактовку советского участия во Второй мировой войне.
При этом выяснилось, что
левые из числа сталинистов — не только не потенциальный союзник протеста, но и объективный союзник путинизма,
потому что поддерживают не только апологию государственного террора, но и даже сам принцип исторического мифотворчества как основы государства и нации.
Прошедшее же время показало, что путинизм — это такая же очередная аватара традиционного отечественного полицейского имперского деспотизма, какими перед этим были сталинизм (и хрущевский, и брежневский постсталинизмы) и петербургское самодержавие.
Поэтому интеллектуальное противостояние путинизму должно включать в себя критику всей доктринальной базы российского деспотизма, включая клерикализм и историческую имперскую мифологию.
Как и российские демократы 100 лет назад, как советские инакомыслящие 40 лет назад, оппоненты путинизма должны "смотреть в корень": почва для деспотизма — вся "византийская" цивилизационная матрица. Поэтому демонтаж путинизма должен сопровождаться не только политическим разгромом номенклатурной матрицы, но и интеллектуальным разгромом матрицы "византийской", разгромом сталинизма и принципа самодержавности.
Поражение протеста 2012 года произошло не только потому, что "рассерженный" новый средний класс мегаполисов не смог выдумать ничего значимого для остальной страны, кроме неопределенной критики раздутых тарифов ЖКХ, но и потому что задолго до формирования открытого политического движения не было "антипредрассудочного" движения просвещенческого характера.
А надо было открыто говорить и доказывать, что, к сожалению, Россия не смогла выдвинуть ни одну политическую или социальную позитивную доктрину, превосходящую уровень западноевропейских. Что большевизм, сталинизм, панславизм и православный монархизм к позитивным доктринам отнюдь не относятся, а все, кто думает иначе — объективно — союзники путинизма, ибо исходят из приоритета интересов государства перед человеческой личностью.
Надо было говорить и доказывать, что за попытками отвести от Сталина и ЦК ВКП(б) ответственность за расстрелы пленных польских офицеров весной 1940 года таится оправдание этого военного преступления.
И критика клерикализма не должна сводиться к брани в адрес "голубой" мафии "чекистов в рясах", которые, дескать, охмуряют массы, приучая их к покорности. Придется вновь и вновь разъяснить "простым людям" не только такие странности, как то, что якобы изготовленные в разгар античности персидские золотые изделия изукрашены по моде позднего средневековья, и "школьный" характер фокусов с самовоспламеняющимся на воздухе бороводороде, но и куда более важное: что грех — это стремление причинять другим страдания и лишения, а вовсе не нарушение сексуальных запретов для пастухов бронзового века.
Интеллектуальное наступление на деспотизм и его союзников придется вести самым широким фронтом, разоблачая и отвергая всю антизападническую и антидемократическую традицию. Но более легкого пути к свободе нет. Путь быстрого и поверхностного наскока оказался авантюрой сродни выступлению декабристов в декабре 1825 года. И за крах этой авантюры придется расплачиваться не только резким ростом числа политзаключенных, но и годами мрачной реакции, утратой многих либеральных благ, например, вольнодумного телеканала "для избранных", которыми режим разрешал баловаться, пока не чувствовал угрозы.
