Читателю общественно-политического Интернета он известен как Евгений Лавлинский, главный редактор портала АПН – Нижний Новгород, и известный публицист, руководитель нижегородского отделения НБП.
Его биография столь же пестра, как многочисленные амплуа: филфак, ОМОН, Чечня, желтая пресса, роман про кавказский опыт, роман про нацбольский опыт, уличные демонстрации и тайная работа политтехнологом, серьезные экономические экспертизы и выпуск листовки с названием, копирующим гитлеровскую газету... А еще семья и трое детей...
– Мы все-таки станем говорить о политике, так что Евгений Лавлинский – публицист, журналист, член НБП Лимонова и главный редактор интернет-сайта, созданного Белковским, – мне сейчас важнее известного писателя Захара Прилепина. Тем не менее, не могу не спросить: как в вас все это уживается – политика и литература, учеба на филфаке и служба в ОМОНе, добропорядочная семейственность и лимоновский радикализм?
– Не понимаю, почему людей это так удивляет. Ничего странного со мной не происходило – я всегда занимался тем, что мне было интересно и органично. Вот, например, злополучная Чечня. С одной стороны, русской литературной традиции свойственна определенная милитаризованность. Лермонтов на Кавказе был, что называется, руководителем небольшого отряда спецназа, а Толстой производил "зачистки". Можно вспомнить офицера Гумилева и террориста Савинкова – куда уж мне до этих монстров! С другой стороны, признаюсь без кокетства: служить в ОМОНе было просто интереснее, чем сочинять в юности стихи или потом учиться на филфаке, тем более что студент я был плохой. Чечня – это реальность, это жизнь, а не литература.
– Это тоже в нашей писательской традиции – ставить жизнь выше литературы…
– Я и литератором стал по житейской необходимости – надо было кормить семью, из ОМОНа я ушел, на филологическую зарплату существовать нельзя, а знакомый пригласил меня в газету "Дело", где отчего-то (все-таки Нижний Новгород не Москва) я сразу сделал карьеру, поднявшись до уровня главного редактора. Газета, правда, была желтая, страшная, местами даже черносотенная, хотя и входила в холдинг Сергея Кириенко.
И я понял, что трачу жизнь ни на что, – и стал писать роман. Сначала это был роман про любовь, но постепенно (я работал года три-четыре) он превратился в роман про Чечню как про самый сильный мой жизненный опыт – как говорится, у нас что ни делай, а выходит автомат Калашникова. "Патологии" очень хорошо приняли и критики, и читатели, и издатели – я понял, что стал писателем. Но журналистика по-прежнему остается надежным способом пропитания. Трое детей, знаете ли, и жена… Мне одному хватило бы доходов и от двух моих романов.
– Ну, вот и вернемся к вашей деятельности политического журналиста, редактора, аналитика и, насколько я знаю, даже специалиста по предвыборным технологиям.
– Серьезно я к этому относиться не могу при всем желании. Не из-за литературных амбиций, а оттого, что в регионах после 90-х серьезной политики вообще не существует – она вся сгруппировалась в Москве.
– А в Москве говорят, что с окончательным воцарением Путина политика как некий непредсказуемый, динамичный и интригующий процесс в принципе закончилась. У нас теперь сплошная застойная стабильность.
– Это политикам хочется, чтобы политика закончилась. Да, есть непредсказуемость! Ведь объявленные стагнация и стабильность в России в принципе невозможны; в стране всегда существовала гигантская угроза безвластия – начиная от Годунова и кончая Горбачевым. Да что далеко ходить: вот случилась трагедия "Курска", и гарант стабильности исчез, ушел под воду вместе с ним. Власть шатка: в самой администрации президента есть пять-семь бодающихся друг с другом группировок, плюс из регионов тоже лезут в центр с амбициями.
Это ОРТ накинула на реальность тепличную пленку всеобщего благоденствия, за которой не заметно драматичных деталей реальности. А проткни ее пальцем – и хлынут мгновенно гной, кровь, грязь. Так что политика в стихийных формах существует. И будет существовать хотя бы до тех пор, пока остаются разумные люди, которых что-то не устраивает. Я вот только что приехал из своей деревни – люди нищи, озлоблены, разобщены. Они не понимают, как государство устроено, как оно живет и зачем.
– Наши официальные искатели национальной идеи и идеологи "суверенной демократии" тоже, боюсь, этого не понимают…
– Ну и о какой стабильности тогда можно говорить? Если неведомы правила игры, то всегда какие-нибудь слои населения или социальные группы будут требовать внести ясность, причем не исключено, что с топорами и вилами в руках. А если несколько слоев объединятся в своем непонимании, – например, студенты и пенсионеры? Абсурдно – но только до поры до времени...
– То есть наличествует серьезный протестный заряд или в вас сейчас говорит пламенный нацбол?
– Казалось бы, никакого гражданского сопротивления нет, все умерли – не только в деревнях, но и в средних по величине городках. Никому нет ни до чего дела. Кто может выживать – выживают, кто нет – помирают. Но, советую как писатель, перечитайте великую русскую литературу начала XX века, прозу Бунина, Чехова, Вересаева. Там тоже сплошное запустение, тишь да гниль, скука, голод, меланхолия. Но ведь случились же события 1917 года – и все стали бегать, кричать, что-то поджигать. Еще в 1913 году праздновали юбилей династии Романовых, и у императора был вполне нормальный "рейтинг".
Что же произошло через пять лет? Народ – как тогда, как и сейчас – сидит на привязи и шалеет. Возникает ощущение, что в стране все как-то неправильно, на цепи неудобно, – и началось. Так что народные движения будут непредсказуемы – говорю вам как писатель. А как политический аналитик подтверждаю: любые политпрогнозы здесь не сбываются. Так что никто не знает, что нас ожидает. Другое дело, что и долготерпение наше почти безгранично, слава богу, а то революции в стране происходили бы с частотой дождя.
– Однако и сама НБП, и герои вашего романа "Санькя" безоговорочно выступают за революцию без конца и края, а значит, за насилие, кровь, смерть.
– Ну, положим, насилие в моей книге есть, а апологии его – нет. Во-вторых, революцию мы – я, мои соратники по партии, мои герои – понимаем как некое конкретное действие, вернее, как готовность к действию, которого не хватает нашему слишком уж апатичному обществу. В нем бродят какие-то стихийные, подземные силы, но они не приводят к реальным осознанным акциям, а значит, к реальным результатам.
– И НБП эти силы берется организовать и "канализировать", направить в нужное русло? И может ли любая партия управлять стихиями?
– Мы пытаемся хотя бы сформулировать эту задачу как необходимую. К тому же на самом деле мы как бы работаем со "стихиями" – молодые члены НБП с традиционной точки зрения относятся к "трудным подросткам". Но это чистая пропаганда, глупая, как все государственные технологии. Просто власти нужно доказать, что если ее сметут, то придут безумные скинхеды или лимоновцы и всех перевешают. Поэтому кремлевским политтехнологам так выгодно представлять нас как безудержную, опасную, красно-коричневую стихию.
А на прямой вопрос: "Являются ли нацболы националистами?" – я бы ответил, что убежденных националистов у нас не больше, чем в администрации президента, в "Единой России" или тем паче в районном отделении милиции. Не могут десятки тысяч человек все как один быть националистами, десятки тысяч, не устроивших ни одного погрома с кавказцами за всю историю партии.
– Тем не менее, только что часть нацболов ушла от Лимонова в новое движение "Национал-большевистский фронт", который войдет в "Евразийский союз молодежи" – откровенно националистическую организацию, окормляемую патриотом и ультраконсерватором Александром Дугиным. Не противоречит ли это тому, что вы говорили?
– НБФ – очевидная инициатива администрации президента, ею финансируемая. А за деньги можно создать не только второго Лимонова, но и второго Путина. Точнее, не создать, а надуть из воздуха. К тому же из реальных активистов НБП к Дугину – давно уже не истеричному фашисту, а прокремлевскому политтехнологу – переметнулось два с половиной человека. Имеет ли смысл об этом говорить?
Вы можете оставить свои комментарии здесь
